В рассветной дымке уже обрисовалась выступающая в море скала. Экскурсовод рассказывал: с ее вершины пел над морем Шаляпин. Когда он пел, внизу собирались на своих шаландах рыбаки.
Сейчас грозно пело, море…
Почему вот уже столько месяцев не покидают его мысли о Китае?.. Из-за боли, которая живет еще в его теле?.. Из-за испытанного унижения?.. Или из-за невозможности возмездия тем, кто предал его и его боевых товарищей?..
Глава девятая
Алексей, отвернувшись к стене, со вкусом жевал сухую кокорку с салом.
— Чего челюстями щелкаешь? — подал голос с нижней койки Борис. — Сальцем смазываешь? Дай на зубок.
— Чего захотел!.. — отозвался Алексей с набитым ртом.
Первые дни он так выматывался, что в «мертвый час» валился на матрац едва живым от усталости. Матросского пайка хватало, даже уносил с камбуза остававшиеся куски хлеба. Теперь за едой вычищал корками миску до блеска, к обеду начинало посасывать.
В казарме достал из тумбочки узелок с бруском розового на срезе сала я зачерствелыми, припорошенными плесенью кокорками. Еще Нюткина забота…
Сейчас, прожевав, назидательно добавил:
— Знаешь, как говорят: «На чужой каравай свой рот не раззявай».
— У, кулачье деревенское, подавись своим салом! — Борис шевельнулся на скрипучей сетке и затих.
Сытый, Алексей подумал о Нюте. Как она там?.. Э-эх… Сколько уж деньков просвистело, а ничего о жене не знает… Ей адрес его службы неизвестен. Он же никак не мог пересилить себя, наставить написать первое письмо. Никогда в жизни не писал. Да и не то настроение… Тоска…
Завтра воскресенье, «сонный день». Вот завтра и напишет…
Снова разбудила боцманская дудка, хотя в эти редкие субботние предвечерние часы никуда торопиться не надо: занятий и работ нет, можно привести в порядок одежду — где пуговица оторвалась, где зашить-подшить.
Скоро Алексею да еще нескольким парням из взвода на вечерние занятия в школу «Долой неграмотность». Остальные собираются в матросский клуб: достают из-под матрацев отпрессованные в стрелку клеши, праздничные, по форме «раз», фланельки, драят хромовые ботинки. В разговорах порхает: «воскресник», «завтра воскресник».
Борис Бережной после дневной побудки не встал с кровати:
— Ой, братцы, в пояснице смерть как схватило!.. О-о-ой!..
— Доктора позвать? В лазарет тебя откантовать?
— Не надо… Колики у меня. Камни в печенке… О-о-ой!.. Шерстяным кашне обвяжусь… Отлежусь…
Его оставили в покое.
Следующим утром вместе с горном на пороге казармы появился старшина:
— На воскресник!
Алексей, полусонный, сделал было ставшее уже привычным движение, готовясь спрыгнуть с койки, но тут же вспомнил: «Сегодня — «сонный день» — и сладко потянулся под одеялом.
Корж шел меж рядов коек:
— Подъем! Аврал все наверх!
Остановился у кроватей Алексея и Бориса, сдернул одеяла:
— Команды не слыхали? Подъем!
— Бережной заболел. С вчерашнего дня мается. Колики в печенках!.. — послышалось со всех сторон.
Сам Борис лежал скрючившись, поясница его была обернута шарфом. Прикрыв глаза, он тихо постанывал.
— Ху-гу… — неопределенно гукнул боцман. — А ты? Колики в селезенке?
— Воскресенье — мой день, — попробовал отстоять свои права Арефьев.
— Даже коммунистический субботник тебя не касается? — грозно выкатил глаза Петр Ильич. — Сачковать надумал?
До обеда, вооружившись метлами, лопатами, ведрами с песком, носилками с гравием и банками с краской, военморы «драили до чертова глаза» территорию городка. Листья уже слетели с деревьев, на пожухлой траве лежал иней. Дул холодный, пахнущий зимой ветер. Но им было жарко.
Сашка Клямкин, парень из их взвода, распорол гвоздем руку. Кровь пошла сильно. Пока бегали в санчасть за бинтами и йодом, Алексей надумал применить деревенский способ, который знал еще до Нютки с ее «чистиками-нечистиками»: обчертил круг, поставил посередке Клямкина и бросил тот злополучный гвоздь острием в землю. Когда ребята вернулись из санчасти, кровь уже остановилась.
— Да ты, Лексей, колдун!..
После обеда, вернувшись в казарму, Арефьев полез в тумбочку за узелком и с удивлением обнаружил, что сала в нем поуменьшилось.
Уже после «мертвого часа», когда начались шумные сборы в матросский клуб, с дальнего угла казармы донесся растревоженный голос: