Дел сказала, что ее брат Ник подстрелил ворону две недели назад. Он выследил птицу, когда она выклевывала семена горошка из земли, и завалил ее из духового ружья. Потом они с отцом повесили ворону точно так же, как делали это каждый год: мертвая птица должна была отпугивать других ворон, чтобы им неповадно было сюда соваться.
Я протянула руку и потрогала сальные черные перья на растрепанном крыле. Там копошились жучки, прогрызавшие оперение, чтобы впиться в гниющую плоть. Зеленые мухи с металлическим отливом отложили яйца в глазницах маленького трупа. Даже в мертвой птице пульсировала жизнь. Она воняла как старый гамбургер, оставленный на солнце. Как дохлый енот, которого моя мать однажды нашла под крыльцом в Массачусетсе. Он лежал и гнил глубоко под половицами, где никто не мог до него добраться. Мать сыпала известку через щели в половицах, оседавшую на раздутом трупе, как рождественский снег. Несколько недель на крыльце воняло; запах проникал в открытые окна и двери, приставал к нашей одежде, коже и волосам. Ничто не сравнится с запахом смерти. Его ни с чем не перепутаешь.
По дороге домой из школы я каждый день заходила на поле Гризуолдов. Так продолжалось целый месяц, прежде чем Дел поймала меня и отвела посмотреть на ворону. Вообще-то я надеялась увидеть ее, – подсмотреть за Дел, – оставаясь незаметной. Может быть, тогда я узнаю, правду ли о ней говорят, будто ее отец на самом деле был ее братом, что она ложилась спать вместе с цыплятами и ела только сырую картошку. И еще такие слухи ходили: у нее есть хромой пони. Некоторые дети утверждали, будто видели, как она ездит на нем совершенно голая в поле за домом.
Я вовсе не собиралась заводить дружбу с девчонкой вроде Делорес Гризуолд. Я жила в Новом Ханаане всего лишь полгода, но этого было достаточно, чтобы знать правила. Правило номер один для выживания в пятом классе гласило, что нельзя водиться с Картофельной Девочкой, если не хочешь, чтобы другие обходили тебя стороной. Дел была изгоем. Ребенком, которого страстно ненавидели другие дети. Она была слишком худой и приходила в школу в поношенной грязной одежде, которая часто доставалась ей от братьев. Она была старше остальных пятиклассников, потому что задержалась в детском саду на год, а потом еще и в четвертом классе. Слой грязи у нее на шее был таким толстым, что казалось, будто ее на самом деле выкопали из земли, как одну из картофелин, которые росли на ферме ее отца. При этом она была настолько бледной, что казалось, будто только что вышла из подземелья. А если вы приближались к ней, то ощущали, как от нее веет сырой землей.
Может быть, если бы тогда у меня были другие подруги и если бы я водилась с кем-то еще, то я не стала бы срезать путь через эти замерзшие поля в надежде увидеть голую Картофельную Девочку, скачущую на пони. Может быть, тогда я бы вообще не встретилась с ней, и она не показала бы мне свой секрет в овощном погребе и не заставила бы прикасаться к мертвой вороне.
Но у меня не было друзей. Как и Дел, я была здесь чужой. Девочкой из Нью-Хоупа, которая приходила в школу с коробкой для ланча, полной тушеных овощей, толстыми ломтями домашнего хлеба из муки грубого помола и сушеными фруктами на десерт. Как мне хотелось стать ученицей, которая приносит с собой белый хлеб и болонскую копченую колбасу! Или даже, подобно Дел, иметь при себе потертые латунные жетоны, которые дети бедняков каждый день обменивали на горячий ланч в кафетерии. Мне нужно было иметь что-то такое, что связывало бы меня с определенной группой, компанией детей, но вместо этого я торчала одна, как больной мизинец, жевала свой «хипповый» завтрак в одиночестве и глупо улыбалась любому, кто проходил мимо моего столика.
Ферма Гризуолдов находилась у подножия холма Буллраш. Плоская вершина холма площадью сто двадцать акров принадлежала духовной общине Нью-Хоуп, куда моя мать вступила предыдущей осенью. В Уорчестере, где она работала секретаршей, а у меня были настоящие друзья, которых я знала всю свою жизнь и думала, что буду знать вечно, не нуждаясь в новых знакомствах, – она познакомилась с мужчиной по прозвищу Ленивый Лось, которого на самом деле звали Марк Любовски. Он заморочил матери голову и уговорил ее отправиться вместе с ним в Новый Ханаан в штате Вермонт, куда он приезжал время от времени в течение последнего года. Он сказал, что некий Гэбриэл затевает нечто большое и совершенно революционное: утопическую общину.
По правде говоря, я была так же очарована Ленивым Лосем и его историями, как и моя мать. У него было доброе лицо с глубокими морщинами вокруг глаз и рта. По-видимому, стесняясь своей ранней лысины, он носил кожаную шляпу с широкими полями и бело-коричневым полосатым пером индейки, заправленным под ленту. Он снимал шляпу лишь перед сном, и даже тогда она обычно лежала в ногах кровати, где иногда спала кошка, принадлежавшая другой супружеской паре. По его словам, перо, которое он нашел в лесу за Нью-Хоупом, было талисманом, объектом магической силы, освобождавшим его дух.
Поэтому мы со свободной душой отправились в путь в его оранжевом «Фольксвагене», ожидая, что вскоре найдем свой рай. Вместо этого мы обнаружили несколько ветхих построек, колодец, из которого качали воду ржавой ручной помпой, небольшое стадо коз, с дьявольским упорством уничтожавших все вокруг, и большое холщовое типи, которое служило нам домом в последующие годы. Ленивый Лось благоразумно опустил все подробности в своих описаниях Нью-Хоупа, и хотя мы с матерью не могли скрыть первоначального разочарования, но все-таки верили, что сможем создать новую, лучшую жизнь для себя, как и было обещано. Со свойственной ей решимостью моя мать наполнила типи разноцветными плетеными ковриками и чистым постельным бельем. Она отскребла грязь с колпаков масляных ламп и приучила Ленивого Лося снимать заляпанные сапоги перед входом. Хотя наш маленький круглый дом был далек от рая, он, по меньшей мере, был светлым и чистым.
У подножия холма Буллраш, на углу, где наша грунтовая дорога пересекалась с Рейлроуд-стрит, которая уже тогда была заасфальтирована, стояла ферма Гризуолдов. Раньше здесь находилась молочная ферма, но они продали коров за несколько лет до нашего приезда. Тем не менее запах навоза по-прежнему был ощутим, особенно когда шел дождь. От него, как и от запаха смерти, было нелегко отделаться.
Гризуолды жили в покосившемся доме с облупившейся побелкой. На крыше там и сям были заметны проплешины: где черепица съехала, а где попадала. Под застрехами гнездились ласточки. Покосившийся красный амбар со старой жестяной крышей давно обрушился, и мрачные руины служили убежищем для сотни диких кошек и нескольких бродячих собак (одна ковыляла на трех ногах, у другой не хватало одного глаза, а третья была покрыта безобразными шишками). На переднем дворе, где было больше утоптанной грязи, чем травы, за большим черным почтовым ящиком с их фамилией, стояла белая вывеска со словами, выведенными от руки крупными красными буквами: «ЯЙЦА. СЕНО. СВИНИНА. КАРТОШКА».
За вывеской, примерно в десяти футах от дороги, примостился навес с ржавой жестяной крышей, открытый с одной стороны. Там на картонках в любой день были разложены три-четыре дюжины яиц, большие корзины с картошкой, бобами, кукурузой и другими сезонными злаками. Цены были написаны на обрывках бумаги, приклеенных к задней стенке, а рядом стояла металлическая банка для денег.