Девушка в полутьме апрельских сумерек не видела, кто именно тронул гитарные струны, но отчего-то разозлилась в ответ на этот невысказанный вопрос и твердо произнесла:
— И все-таки нет. Всего хорошего, ребята.
Она сделала еще один шаг в сторону подъезда — и замерла, уловив в наступившей неожиданно тишине новый, совсем другой по тональности, но опять одинокий и очень чистый музыкальный звук. На сей раз взятая нота не была ни печальной, ни вопросительной; гитара прозвучала почти возмущенно, точно упругий восклицательный знак.
Компания молчала; Наташа по-прежнему не видела, кто именно разговаривает с ней таким странным образом, но отчего-то она не могла уйти, не ответив, и позволила втянуть себя в этот нелепый разговор:
— Для вас это так важно — чтобы я осталась?
«Да! Да!» — дважды ликующе всплеснулась гитарная струна, и ей показалось, что кто-то очень близкий, давно знающий ее, вздохнул с облегчением, проворчав про себя: «До чего ж упряма! Слава богу, наконец мы ее уговорили…» А потом бородатая компания расступилась перед ней, и вперед выступил человек, державший в руках обыкновенную, самую дешевую гитару — такие в любом крупном московском универмаге стоили семь рублей пятьдесят копеек. Он и выглядел почти обыкновенно, этот парень: простенький, чуть помятый и прилично грязный свитер, борода, «украшавшая» его так же, как и приятелей… и совершенно необыкновенные, безумно красивые глаза. Смотревшие в упор, эти глаза были такими темными, что ни зрачки, ни настоящий цвет совершенно невозможно было рассмотреть в сгущающейся вечерней тьме. Обрамленные огромными, совершенно девичьими ресницами, чуть насмешливые и чуть обиженные, они сразили наповал и навсегда разделили ее жизнь на то, что было «до», и то, что «после».
Это оказалась любовь с первого взгляда. Любовь тем более полная и интригующая, что, когда бы потом Наташа ни пыталась заговорить с Максимом о первой встрече, он ни разу ничего не объяснил ей, не сказал ничего вразумительного, ничем не оправдал свой стремительный и безнадежный порыв.
— Почему ты не заговорил со мной? Почему только трогал струны — то одну, то другую, то третью? — спрашивала она.
— Хочешь кофе? — отвечал Максим. У него были привычки, странные для геолога: он любил кофе и не признавал сигарет. Теперь, лежа рядом с ней в своей холостяцкой комнатушке на Стромынке, он готов был в любую минуту вскочить и сварить для нее ароматный и обжигающий напиток — если она захочет, конечно, пить кофе в постели.
— А почему ты так долго прятался за спинами ребят? — не унималась Наташа. — Если 6 я сразу увидела тебя, долгие уговоры вам не понадобились бы…
— Ты не опоздаешь на работу? Смотри, уже почти восемь…
— Нет, ты все же скажи. Как ты мог знать, что я угадаю, пойму значение этих звуков? Это было странно, даже пугающе…
Но он лишь пожимал плечами, виртуозно уходя от ненужного разговора. В жизни Максима все было просто: еда, если хотелось есть; экспедиция, если тянуло на свободу; женщина, если душе и телу требовалась любовь… А когда его сердце слишком долго оставалось незаполненным, всегда можно было встретить человека, само присутствие которого заполняло сердечную пустоту, был ли это новый друг или старый знакомый.
Правда, с Наташей сразу получилось как-то по-иному: она слишком быстро и властно забрала в свои маленькие ручки его свободное время, его чувства, жизнь, и он не переставал удивляться тому, как неожиданно ему стала необходима эта пигалица. У него в глазах до сих пор стояла ее стремительная, почти летящая походка, четкий очерк профиля, плавный жест руки, откидывающей назад русые волосы… Тогда, в сумерках, внезапно появившись у дома, где они коротали время, она показалась ему не живой женщиной, а призраком, бестелесным духом, мечтой, непонятно почему вдруг материализовавшейся из воздуха. Что же касается почему он вдруг решил поиграть с ней в музыкальную игру, вместо того чтобы попросту заговорить с ней… да кто ж это знает? Может быть, потому, что понятия не имел, как задержать ее у подъезда, что сказать. Он просто от безысходности взял самую первую, печальную ноту, малодушно перекладывая на гитару незнакомую задачу — познакомиться со строптивой красавицей.
В общем, он действительно не мог, да и не собирался ничего ей объяснять. Просто встретились. Просто зацепились друг за друга. И уже через неделю оказались в одной постели. Слишком быстро? Такое случается между мужчиной и женщиной. Тем более что она, кажется, ничего не имела против захватившей их стремительности. По крайней мере, не возражала вслух.
А девушка и в самом деле ни в чем не возражала ему. Все, что случилось между ними, казалось ей таким же правильным и естественным, как дышать, работать, быть без ума от химии или помнить отца. До сих пор еще никого не любившая, Наташа не была в то же время ни ханжой, ни пуританкой. Конечно, она не собиралась так быстро влюбляться в незнакомого, бородатого, длинноволосого геолога. Конечно, мама бы не одобрила такого скоропалительного развития отношений. Конечно, все могло бы случиться и после свадьбы… Но раз они любят друг друга, то стоит ли обо всем этом говорить?!
В тот самый первый вечер, позвонив все-таки на работу и подыскав какой-то благовидный предлог для опоздания (оказалось, на нее в эту последнюю ночную смену уже никто особо и не рассчитывал), Наташа осталась сидеть на скамеечке рядом с подъездом, пока ребята накрывали у соседей на пятом этаже импровизированный стол и созывали на вечеринку всех знакомых. Потом они разливали в стаканы дешевый портвейн и лихо закусывали дефицитными шпротами, рвали гитарные струны, флиртовали. И еще трепались о том, о чем всегда идет треп в малознакомых компаниях: о погоде, о политике, о профессиях, о полевых испытаниях и о том, как — «помнишь, Санек, ты нашел во-о-от такой халцедон!»…
Наташа не вымолвила за все это время ни слова; она смотрела на Максима, примостившегося со своей гитарой напротив, весело балагурившего с друзьями и ни разу так и не заговорившего с ней. Потом она коротко поблагодарила новых знакомых за угощение, поправила перед зеркалом в прихожей прическу и ушла. А выйдя под утро из больницы, где только что тепло распрощалась с коллегами, увидела у входа уже знакомую фигуру, притулившуюся на корточках под больничным козырьком.
С тех пор они уже не расставались. Максим, пользуясь своим коротким отпуском, провожал и встречал ее с новой работы, расспрашивал о дипломе, защита которого должна была вот-вот состояться, сочувственно молчал во время ее долгих рассказов об отце. Ему нравилось смотреть на нее. Его завораживали Наташины движения, нежная улыбка. Иногда Максиму казалось, что эта девушка, вошедшая в его жизнь, могла бы и вовсе с ним не разговаривать; главное — чтобы она просто была, двигалась у него перед глазами и временами позволяла себя обнять, уткнувшись носом в его вечно небритый подбородок.
А она наводила порядок в комнате, доставшейся ему по наследству от недавно умершей матери, готовила ужины и завтраки, взахлеб делилась подробностями о новых заботах в лаборатории Платонова. Обнаружив брошенный в прихожей под вешалкой рюкзак, плотно набитый грязной и скомканной одеждой, тщательно перестирала все, плавясь от нежности и какого-то невыносимого, щемящего чувства горделивой женской собственности: это были вещи ее мужчины, пропахшие его потом, доверенные только ее нескромному взгляду, только ее любовной заботе. И, услышав потом его мимоходом сказанное «спасибо», чуть не заплакала, когда он небрежным комом сунул чистую, тщательно выглаженную одежду все в тот же тесный и грязный рюкзак.
Матери Наташа сказала — коротко, тоном, не терпящим возражений, — что выходит замуж, ничуть не сомневаясь, впрочем, что это официальное событие в ее жизни состоится еще не скоро. И каково же было ее удивление, когда однажды субботним утром, примерно через месяц после начала их бурного романа, Максим заявил:
— Собирайся. Оденься понаряднее. И документы не забудь.