прижавшись к мокрому стеклу...
1956
* * *
Среди любовью слывшего
сплетенья рук и бед
ты от меня не слышала,
любима или нет.
Не* спрашивай об истине.
Пусть буду я в долгу —
я не могу быть искренним,
и лгать я не могу.
Но не гляди тоскующе
и верь своей звезде —
хорошую такую же
я не встречал нигде.
Все так,
но силы
мало ведь,
чтоб жить,
взахлеб любя,
ну, а тебя обманывать —
обманывать себя,
и заменять в наивности
вовек не научусь
я чувства без взаимности
взаимностью без чувств.
Хочу я память вытеснить
и думать о своем,
но все же тянет видеться
и быть с тобой вдвоем.
Когда все это кончится?
Я мучаюсь опять —
и брать любовь не хочется,
и страшно потерять.
1954
* * *
Раньше ссорились мы не из милости
к примиреныо, что будет потом.
Мы не ссоримся —
значит не миримся.
Мы бессильно жалеем о том.
И, желая все чаще и чаще
повторения сомнений <и мук,
мы роняем слова,
будто чашки
из нарочно ослабленных рук.
Но ни горя,
ни слез,
ни участья,
лишь вода из осколков течет.
Что разбито нечаянно —
к счастью.
Что нарочно разбито —
не в счет.
1955
ЖЕНЩИНА И ДЕВОЧКА
С какой-то усталой робостью,
на руку плащ положа,
у моря
к стоянке автобусной,
я помню,
она подошла.
В неловко раскрытой пудренице,
в осеннем листе на плече,
в морщинках
и в слабой пуговице
на белом ее плаще,
в нервных перчатках замшевых,
не помнящих про духи,
были глубокая замкнутость,
гордость и слабость души.
А рядом стояла девочка.
Что она сделать могла?
Она ничего не делала —
просто она была.
Худенькая,
остроносая,
трещала она про свое.
Очередь осторожная
слушала молча ее.
У мамы своей,
у юноши,
не знающего, как быть,
растения разные южные
просила ока объяснить.
Она верещала,
баловалась,
спросила, что значит «харчо»,
и очередь улыбалась
смущенно и хорошо.
Женщина в тень отодвинулась
с неловкой своей бедой,
но вся она будто вымылась
глубокой и ясной водой.
Ветки рассеянно трогая,
стояла в осенней листве.
Пробилась улыбка добрая
на бледном ее лице.
Сказала девочка матери:
— Пойдем-ка лучше пешком.
Дал ей конфету мятную
старик с витым посошком.
Женщина,
скрытая ветками,
стояла одна в полумгле...
Руками
махая
весело,
девочка шла по земле.
1956
* * *
Ты плачешь, бедная, ты плачешь,
и плачешь, верно, оттого,
что ничего собой не значишь
и что не любишь никого.
Когда целую твою руку
и говорю о пустяках,
какую чувствую я муку
во влажных теплых перстеньках!
На картах весело гадаешь,
дразня, сережками бренчишь,
но всей собою ты рыдаешь,
но всей собою ты кричишь.
И прорвались твои рыданья,
-и я увидел в первый раз
незащищенное страданье
твоих невыдепжавших глаз...
1956
* * *
И. Тарба
Я груши грыз,
шатался,
вольничал,
купался в море поутру,
в рубашке пестрой,
в шляпе войлочной
пил на базаре «хванчкару».
Я ездил с женщиною маленькой,
ей летний отдых разрушал,
под олеандрами и мальвами
ее собою раздражал.
Брели художники с палитрами,
орал мацонщик на заре,
и скрипки вечером пиликали
в том ресторане на горе.
Потом дорога билась, прядала,
скрипела галькой невпопад,
взвивалась,
дыбилась
и падала
с гудящих гор,
как водопад.
И в тихом утреннем селении,
оставив сена вороха,
нам открывал старик серебряный
играющие ворота.
Потом нас за руки цепляли там,
и все ходило ходуном,
лоснясь хрустящими цыплятами,
мерцая сумрачным вином.
Я брал светящиеся персики
и рог пустой на стол бросал
и с непонятными мне песнями
по-русски плакал и плясал.
И, с чуть дрожащей ниткой жемчуга,
пугливо голову склон я,
смотрела маленькая женщина
на незнакомого меня.
Потом мы снова,
снова ехали
среди платанов и плюща,
треща зелеными орехами
и море взглядами ища.
Сжимал я губы побелевшие.
Щемило,
плакало в груди,
и наступало побережие,
и море было впереди.
1956
* * *
Работа давняя кончается,
а все никак она не кончится.