и все неоперенно,
и ветка хвойная торчит
из грубого перрона...
Стоял наш поезд полчаса.
От зноя еле живы,
по свежим стружкам не спеша
гуляли пассажиры.
Даря прохладу и покой,
качаясь, пели сосны.
Горело где-то за тайгой
и догорало солнце.
И, вся вперед устремлена,
в немом струенье этом
стояла девушка одна,
очерченная светом,
в простом сарпинковом платке,
с лицом чуть-чуть в веснушках,
с точеной лилией в руке
и с туфельками в стружках.
Мне снизу дед махнул рукой
с усмешливостыо доброю:
— А ну-ка, парень городской,
косить не хоть попробовать?
— Чего там, — крикнул я, — уметь
Да и привычка та еще! —
и спрыгнул,
и пошел шуметь
литовкою летающей.
Ах, не косил я, а творил!
Я шел 1и луг выкашивал,
я ничего не говорил —
и этим все высказывал!
Но вот зеленый свет вдали,
и неохотно,
вяло
колеса вздропнули,
пошли,
а девушка стояла.
Отцом окликнула косца,
пошла травою поясной...
А я-то думал полчаса —
мы с одного же поезда...
Уже не шел состав —
летел,
летел навстречу полночи,
и долго я вослед глядел,
выгнувшись
на поручнях...
1956
* * *
Моя любимая приедет,
меня руками обоймет,
все изменения приметит,
все опасения поймет.
Из черных струй, из мглы кромешной,
забыв захлопнуть дверь такси,
взбежит по ветхому крылечку,
в жару от счастья и тоски.
Вбежит, промокшая,
без стука,
руками голову возьмет,
и шубка синяя со стула
счастливо на пол соскользнет...
1956
* * *
От меня не укроется:
если спорим,
грубим,
уезжаешь ты в поезде
с кем-то очень другим.
И зачем тебе едется
и в какие края?
Я смотрю—и не верится
до чего не моя.
Уезжаешь нетрудно
от признавшихся глаз,
от скамейки неструганой,
от обнявшихся нас,
от счастливых светаний
и лепечущих рук,
от хороших свиданий
и хороших разлук...
Ест печаль меня поедом,
все надежды губя,
но иду я за поездом,
увозящим тебя.
6 Евг. Евтушенко 81
Пусть мне тягостно делается,
пусть не энаю, как быть,
продолжаю надеяться,
продолжаю любить...
1955
* * *
Люблю я виноград зеленый
и никогда не разлюблю.
С ладони маленькой, влюбленный,
его губами я ловлю.
Ты подаешь мне горсть за горстью
в тбилисской лавке поутру,
а я смеюсь
и слышу горькость
хрустящих косточек во рту.
И так светло в прохладной лавке,
и в гроздьях блеск такой живой,
как будто крошечные лампы
горят внутри,
под кожурой.
А шум рассветный все слышнее,
и вот выходим мы в рассвет,
не замечая, как влажнеет
и прорывается пакет.
Я на вопросы отвечаю
не очень вдумчиво, молчу,
а между тем не замечаю,
что виноградины топчу...
1956
* * *
СЛЕЗЫ
Мне говорили —
ты поплатишься
за все утраты дорогие.
Мне говорили —
ты поплачешься
за то, что плакали другие.
И были слезы,
слезы мамины...
Стояла,
руки уроня,
и плечи
вздрагивали
маленькие,
и это все из-за меня.
А как ты плакала,
любимая,
когда в лицо тебе курил
и слово жесткое,
обидное
тебе глумливо говорил!
О, как подругам ты завидовала!
Со мною тяжко было видеться,
и гордо
голову
закидывала,
чтобы слезам из глаз не вылиться.
И все печальней моя гордая
душа, собою отягченная,
и это все —
расплата горькая
за слезы,
мною причиненные.
1957
* * *
Следов сырые отпечатки,
бульвар,
заснеженный трамвай,
прикосновение перчатки
и быстрое:
— Прощай! —
Иду направленно,
мертво,
и тишина,
и снег витает.
Вот поворот,
вот вход в метро,
и яркий свет,
и шапка тает.
Стою на легком сквозняке,
смотрю в туннель,
набитый мраком,
и трогаю рукою мрамор,
и холодно моей руке.
И шум,
и отправлений чинность,
и понимать мне тяжело,
что ничего не получилось
и получиться не могло...
1956
* * *
г.
О радиатор хлещет глина,
и листья сыплются с ветвей,
н смотрит женщина Галина
из-под нахмуренных бровей.
В осенних струях, бьющих косо,
летит навстречу ей земля.
Сжимают руки в тонких кольцах
баранку белую руля.
И дождь никак не кончит литься,
и мчит машина в полумглу,
и гром гремит,
и смотрят листья,