— Комбата убило! Комбат погиб! — закричало несколько глоток, и Макеев похолодел: майор-туркмен убит, как же батальон без него? Неужели и Ротный погибнет? Нет, ранение должно быть легкое, и он выживет, обязательно выживет! Он же Герой и не имеет права умирать раньше времени. Я вас очень прошу, товарищ старший лейтенант: не умирайте. Будет в бою передышка — я вас навещу.
На взвод Макеева двигались два танка и самоходка. За десяток метров до траншеи «фердинанд» был подожжен, а танки достигли ее, перевалили и стали взбираться к гребню высотки, давя по пути расчеты минометной батареи.
Макеев вместе с солдатами стрелял по отставшим от танков автоматчикам, те несли потерн, но приближались. Тридцать шагов, двадцать, пятнадцать — наша стрельба даже ослабла.
— Огонь! Огонь! — исступленно заорал Фуки.
— Огонь, огонь! — повторил Макеев, надрываясь.
Но немцы были уже близко, вот начали спрыгивать в траншею. И у Макеева на миг возникла мысль: все повторяется, все сызнова, буду биться в рукопашной, только саперной лопатки нету. Он выпустил очередь, и — немцев перед траншеей уже не было, все спрыгнули — крутанулся на каблуках, выбежал из ячейки. Справа и слева в траншее — взрывы гранат, выстрелы, глухие удары, вопли, стоны. Макеев остановился, не зная, в какую сторону повернуть. Услыхал слева матерную брань и побежал туда.
На нашем бойце сидел верхом немец и душил его. Макеев сбоку увидал горбатый нос и массивную челюсть немца, его скрюченные пальцы, подбиравшиеся к горлу бойца, — бедняга, хрипит, матюкается, посинел, глаза вылезли из орбит. Примеряясь, чтобы не подстрелить своего, Макеев выстрелил немцу в затылок, и тот свалился. Макеев спихнул немца, помог подняться бойцу — все еще посинелый, ртом по-рыбьи хватает воздух.
— Чего ж позволил фрицу оседлать себя?
— Так, товарищ лейтенант… — Молоденький, с пушком на щеках боец левой рукой перехватил правую, перебитую. — Не левша я, да и одной лапой не навоюешь.
— Извини, — сказал Макеев. — Дуй на медпункт.
И вдруг он вспомнил о раненом Ротном и побежал на правый фланг.
КАК ОНИ РОЖДАЛИСЬ
Ткачук
Женщина рожала в борозде. Схватки начались в поле, она сперва присела, потом прилегла, потом откинулась, замычав от боли. Ее окружили бабы, суетились, давали советы, отгоняли прочь мужиков. Мужу и то не позволили подойти. Смущенный и встревоженный, он дымил самосадом и не слушал развеселившихся мужиков; радуясь непредвиденной передышке, они адресовались то к роженице, то к ее мужу, а больше так, для себя:
— Поднатужься, Оксана, и выстрели! Хлопчиком выстрели!
— Давай, давай, старайся, баба!
— Ну, Тарас, кого сработал, а?
— Ставь магарыч, свояк! Обмоем прибавленьице!
И все это со скоромными улыбочками и смешочками. Пока бегали за подводой, предродовые схватки достигли такой силы, что женщина, кусая губы в кровь, стала дико, пронзительно выть. От этого нечеловеческого воя жмурились бабы, бледнели девчата и перестали зубоскалить мужики. А затем вой ослабел и совсем замер, и в тишине пискнул ребенок. Он пищал и плакал все громче, все победней. Роженица улыбнулась страдальчески, просветлели бабы, и снова загомонили мужики. Обалдевший от переживаний и счастья новоявленный отец свертывал дрожащими пальцами цигарку и смолил злым, ядовитым самосадом.
А был солнечный денек. Пашня дышала паром, зеленела трава на припеке, отливала, рябилась речка в вербняке, на взгорке — беленые хаты под серой соломенной кровлей, в садах, в бахчах; лоснясь и шибая потом, хвостами отмахиваясь от слепней, лошади понуро дремали на лугу, гудели пчелы и шмели, в синем безоблачном небе — трели жаворонков, к вечеру передающих песенную эстафету соловьям.
Евстафьев
На селе Данилу не любили. Вздорный был мужичок, задиристый, драчун, выпивоха и бабник, над домашними лютовал. Жену до могилы довел, дочь из дому выгнал, где-то в городе, в прислугах прижилась. Да нет, не прижилась она там. Нагуляла — или как уж там — живот, и господа рассчитали ее. Подалась в родную деревню, да не к отцу, перед которым и во сне трепетала, а к сердобольной тетке, материной сестре. Позор был на всю деревню. Данила не желал видеть дочь, во хмелю грозился извести вместе с ее утробой. Как-то выпил, выломал кол и отправился крушить. Но не покрушил и не извел: тетка выскочила из сеней и оповестила, что у него родился внук. Данила остолбенел, кол выпал из его рук.