Миссионерки жили в таком же замкнутом маленьком мирке, как и в обители в Уэльсе. Жили и трудились, не покидая стен монастыря. Большую часть дня — раннее утро, послеобеденное время и вечер — они посвящали молитве. Медсестра вздохнула. Людям, незнакомым с этой стороной религиозной жизни, трудно представить, насколько она была тяжела. Но ради красоты, спокойствия и умиротворенности, которыми она сполна вознаграждала, стоило проводить часы, стоя на коленях, даже когда валишься с ног от усталости после целого дня работы в школе.
Ничего удивительного в том, что сестра Гидеон заболела. Она и без того была хрупкой. А сейчас в своей ночной сорочке она напоминала угловатого беззащитного жеребенка.
— Простите меня за то, что причиняю вам столько хлопот, — чуть слышно произнесла она.
Медсестра никогда прежде не обращала внимания на внешность этой молодой женщины. Внешность не имеет значения. Душа человеческая — вот что ценно. Но сейчас ее белое одеяние, точеный профиль и прозрачная кожа, которая чаще всего встречается у рыжеволосых, напоминали ей Мадонну с картины, виденной ею в юности в итальянской церкви, которую она посетила однажды во время каникул.
— Тебе не за что просить прощения. — Она продолжила осмотр. Она говорила тихо, не задумываясь над значением своих слов, успокаивая, утешая. — В том, что с тобой происходит, нет твоей вины. Не терзай себя. Через несколько дней ты поправишься. А теперь покажи мне, где болит.
Сестра Гидеон положила руку себе на грудь, ближе к сердцу.
— Здесь, — сказала она.
Медсестра слегка нажала в область диафрагмы. Лицо сестры Гидеон исказилось от боли. Она закрыла глаза и издала негромкий стон.
— Ничего подозрительного не вижу. — Медсестра, казалось, разговаривала сама с собой. Ее опытные пальцы не находили патологии.
Закончив, она помогла сестре Гидеон застегнуть длинную хлопчатобумажную ночную рубашку. Молодая женщина едва слышно произнесла:
— Мне холодно. Почему здесь так холодно?
— Я принесу еще одно одеяло. — Она плотнее подоткнула сетку вокруг узкой кровати. — Сейчас вернусь.
Следующие сутки не принесли заметного улучшения. Медсестра решила побеседовать с настоятельницей.
— Как она?
— Трудно сказать, матушка. То, что произошло в часовне, и эти ужасные приступы боли… — Сестра Паула в замешательстве помолчала. — Не могу сказать, есть ли здесь какая-то взаимосвязь. Температура ее тела нормальная. Я бы не поверила, если бы не измерила ее дважды. Однако ее знобит, словно в лихорадке. Не знаю, что и думать.
Женщины переглянулись. Коридор был залит ярким полуденным солнцем, было нестерпимо жарко.
— Отчего же эти приступы боли?
— Могу предположить, что это — какая-то вирусная инфекция, — задумчиво произнесла монахиня. — В этом коварном климате никогда не знаешь, чего ожидать… Я понаблюдаю за ней в течение нескольких дней. В пятницу, если ее состояние не улучшится, придется обратиться к доктору.
Медсестра спала в соседней комнате. Двери оставили открытыми. Невзирая на смертельную усталость, она спала чутко. В три часа ночи ее разбудило невнятное беспокойное бормотание. Она встала.
— Что случилось?
Она пыталась разобрать слова. Они не имели никакого смысла, и поначалу она подумала, что сестра Гидеон бредит. Слова эти были пронизаны таким невыразимым ужасом, что медсестра сама не на шутку испугалась.
Сестра Гидеон мучительно выкрикивала во сне что-то невнятное.
— Бунуку!
Ее голос казался чужим, пронзительным, детским, охваченным паникой. Встав и подойдя к ее кровати, медсестра увидела, что ее подопечная лежит абсолютно спокойно, мокрые пятна слез покрывают ее щеки.
— Бунуку!
Глава 3
— Бунуку!
Четырнадцать часов спустя заключенная под номером Т307805 лежала, свернувшись клубком, на узкой металлической кровати в тюрьме Холлоуэй в северной части Лондона.