— Он вышел?
— Да.
— Заметил тебя?
— Нет. Я шла за ним до метро и там потеряла из виду. Ты знаешь, как это бывает. Потеряла в толпе. Собиралась заговорить с ним, но потеряла.
— Видела его после того случая?
— Нет.
Я откинулся на спинку стула.
— Говоришь, три месяца назад?
Она кивнула.
— Пятого сентября.
— А что Малькольм?
— Ты о чем?
— Ты сказала ему что-нибудь?
Мэри покачала головой:
— Какой смысл? У него болезнь Альцгеймера. Он не может вспомнить даже моего имени.
Я взглянул на фотографию Деррин на столе.
— Мэри, поставь себя на мое место. Подумай, какое это производит впечатление.
— Я знаю какое, — ответила она. — Впечатление невероятного. Дэвид, я три месяца носила это в себе. Как думаешь, почему ничего не предпринимала до сих пор? Люди сочли бы меня сумасшедшей. Ты единственный, как я полагала, можешь мне поверить, но тоже считаешь, что я лгу.
— Я не считаю, что ты лжешь.
— Дэвид, прошу тебя.
— Я не думаю, Мэри, что ты лжешь, — сказал я. — Но думаю, что ты сбита с толку.
В глазах ее вспыхнул гнев, словно она угадала мои мысли. Потом угас, сменившись пониманием неизбежного. Мэри потупилась, перевела взгляд на стоявшую подле нее сумочку.
— Наверное, единственный способ убедить тебя — это заплатить.
— Мэри, это за пределами моих возможностей.
— Ты знаешь людей.
— Я знаю кое-кого. У меня есть несколько источников, сохранившихся с работы в газете. Но этого мало. Здесь требуется настоящее расследование.
Она поднесла руку к лицу.
— Оставь, Мэри. Ты же понимаешь, о чем я говорю!
Она не шевельнулась.
— Я попусту введу тебя в расход. Почему не хочешь нанять настоящего детектива?
Она покачала головой.
— Это их работа.
Она подняла глаза, полные слез.
— У меня здесь есть несколько фамилий. — Я открыл верхний ящик стола и достал записную книжку, которой пользовался, еще работая в газете. — Давай посмотрим.
Я слышал, как она шмыгает носом, видел, как утирает слезы с лица, но не реагировал.
— Вот человек, которого я знаю.
Мэри подняла руку:
— Не нужно.
— Но он поможет те…
— Я не стану объяснять это никому другому.
— Почему?
— Ты представляешь, сколько раз я мысленно вела этот разговор? Не думаю, что у меня хватит сил повторить его снова. Да и какой смысл? Если ты не веришь мне, почему считаешь, что поверит детектив?
— Это его работа.
— Он рассмеется мне в лицо.
— Мэри, этот человек не рассмеется.
Она вновь покачала головой:
— Ты так смотрел на меня… Я больше не смогу этого вынести.
— Мэри…
Она наконец опустила руку.
— Представь себе, что это была бы Деррин.
— Мэри…
— Представь себе, — повторила она, потом спокойно поднялась и вышла.
3
Я вырос на ферме. Отец охотился на фазанов и кроликов, у него была старая винтовка со скользящим затвором. По утрам в воскресенье, когда вся деревня — в том числе и моя мать — шла в церковь, он вел меня в лес, и мы стреляли.
Когда я подрос, мы продвинулись до копии «беретты», которую отец заказал по почте. Стреляла она только пульками, но мы ставили в лесу мишени в человеческий рост. Десять мишеней. Попадание в голову — десять очков, в корпус — пять. В день, когда мне исполнилось шестнадцать, я впервые выбил сто. За это отец позволил мне носить свою любимую охотничью куртку и взял в пивную вместе с друзьями. Вскоре вся деревня узнала, что его единственный сын станет снайпером в британской армии.
Этого не произошло. Я так и не пошел в армию. Однако десять лет спустя нашел заклинившую «беретту», очень похожую на ту, из которой когда-то стрелял, на улице в Александре, пригороде Йоханнесбурга. Только эта была настоящей. В обойме оставался один патрон. Потом я узнал, что в тот же день пуля, возможно, даже из найденного мной пистолета, оборвала жизнь фотографа, с которым мы два года занимали один кабинет. Фотограф прополз треть мили по улице — вокруг стреляли, люди перепрыгивали через его тело — и умер посреди дороги.
Тем же вечером я снял дом, достал из пистолета патрон и с тех пор хранил его. Как память об отце и наших воскресных утрах в лесу. И о фотографе, покинувшем этот мир в одиночестве, посреди пыльной улицы. Но главным образом о том, как можно отнять жизнь, и о расстоянии, которое ты готов проползти, цепляясь за нее.
* * *
В конце того же дня я позвонил Мэри и сказал, что берусь за ее дело. Она расплакалась. Я несколько минут слушал ее всхлипы, прерываемые словами благодарности, и пообещал утром подъехать.
Положив трубку, я посмотрел в коридор, в глубь дома, в темноту нашей спальни, которой не пользовался после смерти Деррин. Ее книги все так же стояли под подоконником — обложки помяты, уголки страниц загнуты за неимением закладки. На подоконнике рос ее паучник, его длинные, тонкие веточки касались романов на верхней полке.
После того как Деррин не стало, я не провел в спальне ни единой ночи. Входил туда, чтобы принять душ, полить ее растения, но спал в гостиной на диване при включенном телевизоре. Его звуки меня успокаивают. Люди, программы, привычность всего этого помогают заполнить часть того пространства, что занимала Деррин.
4
На другое утро около десяти я подъехал к дому Мэри в псевдотюдоровском стиле, находящемуся в часе езды к западу от Лондона. Это был живописный загородный коттедж в самом конце обсаженного деревьями тупика: окна со ставнями, широкое, цвета тикового дерева крыльцо, корзины с цветами, слегка раскачивающиеся на ветерке. Я поднялся по ступеням и позвонил.
Через несколько секунд створ чуть приоткрылся и появилось лицо Мэри. Узнав меня, она распахнула дверь, позади нее на лестнице сидел муж.
— Привет, Дэвид.
— Привет, Мэри.
Она отступила, и я вошел в дом. Муж неотрывно смотрел на игральную карту в своих руках, поворачивая ее то вверх лицевой стороной, то вниз.
— Хочешь кофе или чаю?
— Кофе. Спасибо.
Мэри кивнула.
— Малькольм, это Дэвид.
Тот не шевельнулся.
— Малькольм.
Никакой реакции.
— Малькольм.
Он вздрогнул, словно от удара током, и поднял взгляд. Но лишь затем, чтобы определить источник шума.
— Малькольм, иди сюда, — жестом пригласила его Мэри.
Малькольм поднялся и зашаркал к нам. Тощий, усталый, безжизненный. Кожа на лице обвисла. Он был немногим старше Мэри, но выглядел стариком. Он имел фигуру регбиста и, возможно, некогда был сильным. Но теперь его жизнь уходила, и вес вместе с ней.
— Этого человека зовут Дэвид.
Я поднял его свисавшую руку и пожал. Он, казалось, не понял, что происходит.
Когда я выпустил его руку, она бессильно упала, и он направился к телевизору, словно оглушенный лекарствами. Я пошел за ним, ожидая, что Мэри последует нашему примеру. Но она скрылась в кухне. Я взглянул на Малькольма Тауна. Он таращился в телевизор, на лицо падали разноцветные блики.
— Тебе нравится телевизор? — спросил я.
Малькольм взглянул на меня с каким-то странным выражением, словно понял вопрос, но не знал, как на него ответить. Потом снова повернулся к экрану и через несколько секунд захихикал, почти виновато. Я видел, как движутся его губы.
Мэри вернулась с подносом.
— Извини, что так долго. Вот сахар, вот молоко. — Она положила на тарелку пирожок и протянула мужу: — Ешь, Мальк.
Он взял тарелку и уставился на нее.
— Я не знала, как ты это воспримешь, — сказала мне Мэри.
— Все в порядке.
— Вот пирожки с черникой, вот с малиной. Бери какие хочешь. Малькольм предпочитает с малиной, правда, Мальк?
Я взглянул на него. Он тупо смотрел на тарелочку. Можно ли помнить, какие пирожки предпочитаешь, забыв собственное имя? Мэри словно прочитала мои мысли, но не придала им значения.