Сказав это, она взяла у Петрова его стакан.
— Дайте, я вам горячего налью.
Наливая чай, сказала деловым тоном:
— Надо Паниной отдельную комнату, и так встретить, чтобы почувствовала — домой приехала. Кроватки детские в нашей мастерской сделают. Одежду, одеяла, посуду соберем. Кое-что в магазине есть. Дело за комнатой. Обязательно отдельную комнату.
— А может быть, квартиру? — не улыбаясь и очень по-деловому спросил Виталий Осипович, поглядев на Петрова. Но, не выдержав вопросительного и строгого взгляда Афанасия Ильича, улыбнулся. Так хорошо, задушевно улыбнулся, что обидеться никак было нельзя.
— Может быть, — мечтательно произнес Афанасий Ильич и тоже улыбнулся.
Виталий Осипович сказал, что квартира есть, две комнаты и кухня. Ждет хозяев.
— Где? — спросила Валентина Анисимовна.
— Та, что приготовили для меня, а я пока и в своем «капе» проживу, если меня отсюда выгонят.
— Глупости вы говорите! — рассердилась Валентина Анисимовна.
Но только один Корнев понял ее как следует.
Женя задумчиво разглаживала и без того гладкую скатерть. Она по-своему поняла Виталия Осиповича, когда он отказался от квартиры. Она любила мечтать, подменяя мечтой действительность, когда та не вполне ее удовлетворяла. И украдкой, очень осторожно, но со всем пылом любви своей она уже жила в этой квартире, в этих комнатах, со своей неустанной заботой и любовью. Именно здесь, в этих уютных комнатах, Виталий Осипович поймет, как непростительно медлил он.
Женя знала, что так не будет. Но иногда мечта кажется реальнее действительности.
— Вы вместе с Мариной Николаевной уезжаете? — спросил Корнев, обращаясь к Жене. — Еще стаканчик покрепче, Валентина Анисимовна.
— Да, — надменно ответила Женя.
Передавая Корневу стакан, хозяйка спросила:
— Вы определенно решили насчет квартиры?
— Конечно, определенно, — твердо ответил Виталий Осипович.
Женя поднялась.
— Я пойду, Валентина Анисимовна.
Корнев осторожно взял Женю за руку, усаживая на место. Она подчинилась.
— Подождите, Женя. Все-таки надо поговорить.
— О чем? — печально спросила она, но осталась.
Афанасий Ильич понял, что его присутствие здесь не потребуется, и поспешил попрощаться. Валентина Анисимовна, забрав самовар, ушла на кухню.
Женя сидела, уронив руки на колени. Виталий Осипович спросил, где она думает учиться.
— Не знаю, — равнодушно ответила она.
— Это плохо. Надо знать. Мы сами выбираем свои дороги.
— Ах, не все ли равно, где я буду учиться! — с отчаянием воскликнула Женя, закрывая глаза.
— Мне это не все равно, Женя. Поймите, не все равно.
Она медленно подняла голову. Золотые кольца волос рассыпались по плечам. Так же медленно распахнула большие чистые глаза, словно спрашивала: это верно, что она слыхала сейчас, или ей только показалось? Такой вопрос нельзя оставить без честного ответа.
— Я хочу помочь вам, Женя, как очень хорошему и дорогому человеку. И прошу принять от меня любую помощь, как от товарища. Я ведь строитель. Скоро уеду на большую стройку. Хотите поступить в строительный техникум? Я тоже когда-то начинал учиться там. Это в нашем областном городе. Мы будем переписываться, будем встречаться, на практику вы приедете на бумкомбинат. Мы достанем учебники, программы, я помогу вам подготовиться. Хотите?
Она поднялась, подошла к нему:
— Я все хочу, что пожелаете вы.
— Ну, вот и хорошо, — рассмеялся Виталий Осипович, поднимаясь ей навстречу. Он взял ее под руку, и они стали ходить по большой столовой, обсуждая дальнейшие подробности Жениной жизни.
— Вот и хорошо, — повторил Виталий Осипович. — Вам надо крепче стоять на собственных ногах, иметь свое мнение, не зависимое от меня. Надо, чтобы вы делали не то, что хочу я, а что сами захотите.
— Да, да! — задыхаясь от радости, соглашалась Женя, зная, что ничего она никогда не захочет, что бы не понравилось ему, самому любимому и дорогому.
…Проводив Женю, Виталий Осипович не торопясь возвращался домой.
В поселке стояла тишина. Под горой, у моста через лесную речушку, играли на баяне. На веранде клуба Леша вслух читал какую-то книгу. Его слушали десятка два молодых парней и девушек.
«Пушкина читает», — улыбнулся Виталий Осипович.
со свойственной ему страстью читал Леша. Виталий Осипович подтвердил:
— Правильно! — и улыбнулся.
Дома Валентина Анисимовна молча прибирала посуду. Ивана Петровича еще не было.
— Задержался залётко, — вздохнула она.
— Что бы вы сделали, Валентина Анисимовна, — спросил Корнев, — если бы Иван был в другом городе и написал бы вам одно слово — «приезжай»?
— Об этом не надо и спрашивать, — медленно ответила Валентина Анисимовна.
Корнев вынул из нагрудного кармана письмо, разорвал его пополам, сложил, снова разорвал, еще и еще.
— Я тоже так думаю, — охрипшим вдруг голосом сказал он.
…Ни за что не хотел кончиться этот день. Он уже давно захватил часть ночи, почти такой же светлой, как день. Мерцающее небо светилось словно гигантский матовый абажур.
Пришел Иван Петрович. С ним вместе, как будто он принес их, вернулись шумные заботы прошедшего дня и грядущие дела дня, который уже открывал свои солнечные глаза.
— Подписан приказ о тебе. Командируешься на строительство, — сказал Иван Петрович, принимая тарелку из рук жены.
После ужина, закурив, мужчины вышли на высокое крыльцо. Под мерцающим белым кебом бескрайняя расстелилась тайга. Поселок тихо спал. Пророкотал мотор лесовоза и, удаляясь, замолк. Мощно взревел на станции паровоз. Первая кукушка пробовала свой голос, но ей мешала какая-то ночная пичужка, высвистывая без отдыха простенькую свою таежную песенку.
Стояли облокотясь на резные перила, тихо переговаривались.
— Расставаться с тобой неохота, — хмуровато сказал Иван Петрович.
— А зачем расставаться? До бумкомбината рукой подать. Ветку построим, хоть каждый день езди.
— Да я не о том… — начал Иван Петрович, — не о том, а вот…
И обоим понятно стало, о чем идет речь. Ни кровное родство, ни шумливые беседы за бутылкой вина, ни согласованность мечтаний так не роднят советских людей, как роднит одно общее дело. Нет ничего сильнее трудового родства, которому отдаешь без остатка творческие свои силы.
— Сам понимаешь, о чем я говорю, — закончил Иван Петрович и весело посмотрел на друга. — Ну, а здесь никто нас не разлучит. Иди, строй свой комбинат, а мы тебе, когда надо, помогать станем. Так сообща и коммунизм построим и наживемся в нем вдоволь, и по-хорошему.
— Да, — задумчиво согласился Виталий Осипович и вздохнул.
И сейчас же в тени высокого крыльца, словно эхо, раздался ответный вздох.
— Кто это? — спросил Иван Петрович.
— Так это я вернулся, товарищи начальники, — сказала темнота голосом Гольденко.
Снова послышался скорбный вздох. Звякнула какая-то жестяная посудина. Шаги. И вот уже сам Семен Иванович стоит перед ними в новом, несколько помятом костюме, в одной руке ватник, в другой — фанерный баульчик. Чайник тускло светился в опаловом мраке белой ночи.
Он стоит, склонив голову к плечу, готовый принять любую кару, понимая, что начальники растерялись от неожиданности, Гольденко подтвердил свое согласие претерпеть за совершенное им:
— Как хотите, так и осуждайте.
— И осудим, — пообещал, оправившись от изумления, Иван Петрович. — Да ты откуда свалился?
Гольденко сложил баульчик и ватник аккуратной стопочкой и объяснил:
— Да я уж давно сижу здесь. Войти не решаюсь. Так и сижу. Речи ваши, извиняюсь, слушаю. Про коммунизм, про строительство. Сижу и думаю: не может быть, чтобы при коммунизме должности мне не нашлось. Я же все понимаю. Не последний человек. Коммунизм приветствую. Ну, а тут насчет прокуратуры высказывания начались. Я, конечно, понимаю. За самовольство надо судить. А только прошу вникнуть прежде.