Но он строго спросил:
— Как это не выйдет?
— А так. Не получится.
— Мы решение вынесем.
— Ваше решение — еще не все.
— Но уже кое-что.
Желая прекратить этот, по его мнению, пустой и ненужный разговор, Виталий Осипович бросил папиросу в рыжую воду и засмеялся.
— А Гизатуллин-то как на тебя: давай-давай! Хорош бригадир! Не я буду, если «Героя Труда» не получит.
— Настроение в бригаде нездоровое, — хмуро сказал Чикин.
Корнев усмехнулся и промолчал. Настроение? Настроение, дорогой товарищ, беседами да лекциями не поднимешь. Если работа спорится, то, значит, и настроение отличное. А работа спорится тогда, когда для этого созданы все условия. И деловые условия, и бытовые: чтобы работа была и чтоб заработок был. За этим надо и самому следить и всем строго-настрого наказать, чтобы тоже следили.
Чикин приехал на Бумстрой в прошлом году. До этого он был секретарем сельского райкома и в строительной технике разбирался плохо, а сложного производства бумаги совершенно не знал. Это мешало ему работать. Тогда он начал учиться. Он добился организации технической библиотеки, он посещал все занятия по повышению квалификации. Очень много в этом отношении помог ему Виталий Осипович.
Вечером Чикин проверил — ни один из плотников не ушел с работы. Они работали с каким-то таким покорным остервенением, что даже неуемный Гизатуллин притих. Чикин позвонил Корневу, тот ответил:
— Ну вот. Я что говорил. Вы все на их сознание действуете. Знаю я их сознание. Черт их перевоспитает. Их надо не по голове бить, а по животу.
— Ну это уже вы загибаете.
— Ничего я не загибаю. Им — «абы гроши да харч хороший». Они мужики работящие.
— Не нравится мне их молчание, — немного помедлив, сказал Чикин.
— Ну и пусть молчат, — рассмеялся Виталий Осипович. — Они сроду неразговорчивые.
Вот ведь что его беспокоит. Молчание. Разговорчиками, дорогой товарищ, не то что комбинат, сарай не выстроишь.
Потом его вызвал к себе Иванищев, чтобы уточнить приказ о сокращении штата в связи со сдачей первой очереди. Разговаривали до той поры, пока Иванищеву не позвонили из дому.
— Сейчас иду. Иду, — ответил он.
Глядя, как Корнев собирает свои бумаги в планшет, он спросил:
— К нам почему дорогу забыли? Моя Серафима Петровна спрашивает, на что Виталий Осипович обижается.
— Да вот все время не выберу.
— Ага. На себя, значит, обиделся. Ну это уж легче. Но тоже плоховато. Время для своих дел тоже должно быть. Это я вам, как начальник, в порядке приказа говорю.
И снова спросил:
— А Женя что пишет?
Виталий Осипович положил планшет на стол, как бы поняв, что разговор предстоит долгий, но тут же снова взял его и поднялся.
— Театральную студию закончила. В театр приняли. Талант, говорят, открылся. Боюсь, не сбивают ли с толку…
Досадливо взмахивая руками, словно дирижируя оркестром, Иванищев закричал:
— Боюсь, боюсь. Не бояться надо, а взять да съездить. Самому посмотреть. Девушка молодая, красивая, любит вас… А, черт вас дери! — Он передразнил Виталия Осиповича: «Времени нет! С толку сбивают!» И собьют. А кто в ответе будет? И вас может сбить какая-нибудь краля. Может. Не отмахивайтесь. Вы не монах. Еще как собьют. Секретарша у вас, ого!
— Лина! — с недоумением воскликнул Виталий Осипович.
— Не знаю, как ее там. Может быть, Лина. Одинокая девица. Глаза у нее какие-то пылающие… Ну, конечно, это чепуха.
Виталия Осиповича связывала с Иванищевым та неравная дружба, какая может быть у пожилого мудрого человека с человеком молодым, когда они оба крепко привязаны к общему делу. Неравенство заключалось в том, что Иванищев мог позволять себе поучать своего молодого друга и даже поругивать его, а Виталию Осиповичу этого не полагалось. Он мог спорить, мог не соглашаться, мог даже советовать, но обязан был почтительно выслушивать все, что говорил Иванищев. И на этот раз, выслушав его, Виталий Осипович долго молчал. Иванищев сел против него и проникновенно посоветовал:
— Жениться бы вам надо, дорогой мой человек. Женатый ближе к быту, у него забот больше. Жить ему сложнее и поэтому интереснее. А у вас что получается: вперед смотрите, а о сегодняшней жизни забываете. Жить без перспективы нельзя. Так живут животные. Но и перспектива не должна заслонять собой настоящее со всеми его радостями и печалями. Иначе зачем нам перспектива? И забывать о своих личных интересах тоже нельзя, никак нельзя. Надо только, чтобы свои интересы не расходились с общими интересами. Человек, забывающий о себе, — фанатик, не способный думать и о других…
ОДИНОЧЕСТВО
Когда Виталий Осипович подумал, что Лине, одинокой и беззащитной, должно быть, страшно ночью на темной тропке, он был далек от истины. Лина была одинока, но беззащитной она себя не чувствовала никогда.
И как бы удивился он, если бы узнал, что единственным защитником одинокой девушки является именно он сам. Она могла возвращаться домой в любое время, ничего не опасаясь. Одно его имя делало ее неприкосновенной.
Она это поняла сразу, как только начала работать на Бумстрое. Все было очень просто. Ей боялись причинить зло, потому что люди, способные причинять зло, всегда плохо думают о других и подозревают их во всевозможных неблаговидных поступках. Эти люди выдумали, что она любовница Корнева и что поэтому трогать ее так же опасно, как задевать его самого.
Лина была оскорблена. Сгоряча она пробовала протестовать, доказывала, что все это грязное вранье, но скоро убедилась, что получается еще хуже. Тогда она решила уйти из конторы и вообще бежать куда глаза глядят.
Пожаловалась своему фронтовому другу Валентину Рогову. Он спросил:
— А кто это говорит?
— Разве я знаю? Все.
— Все этого не скажут.
— Есть еще дураки и сплетники.
— Ну вот: знаешь, что дураки, а расстраиваешься.
— А что же мне делать?
— Наплюй — и станет легче.
Она последовала его совету. И, верно, стало легче. Только со своим начальником она стала держаться еще более отчужденно и настороженно.
Дом, в котором Лина снимала комнату, стоял почти на самом краю деревни. Он был стар, как и все дома в Край-бора, и так врос в землю, что казалось, будто он стал на колени, а подняться уже не хватило сил.
В доме постоянно пахло кислым тестом и пылью. Но с этим еще можно было мириться. А вот ближе к весне, когда отелится корова и теленок начнет жить в избе и тут же удовлетворять все свои телячьи потребности, вот тогда запахнет так запахнет!
Сейчас наступила как раз такая пора. По утрам, когда Лина умывалась у двери над лоханью, теленок тянулся к ней и обиженно мычал неокрепшим тенором. А она, отстраняясь от его мокрой розовой морды, спешила поскорее выбраться на чистый воздух.
Лина прибегала в контору пораньше, когда там еще никого не было, чтобы успеть окончательно уничтожить телячий запах. Она украдкой доставала из несгораемого ящика флакон одеколона. На этикетке смуглая красавица нюхала алую розу. Кармен.
Комната Лины отгорожена от избы дощатой перегородкой, оклеенной старыми газетами и еще довоенными плакатами. Плакаты были разные: они призывали подписываться на заем, сдавать свиные шкуры, заниматься утренней гимнастикой, пить шампанское, изучать и соблюдать правила уличного движения и, наконец, проводить свой отпуск на пароходе.
Все это не имело к Лине никакого отношения, тем более что назидательное великолепие плакатов не могло уберечь ни от телячьего пронзительного запаха, ни от злобного шепота хозяйки.
Хозяйка — высохшая от ненависти, темнолицая костлявая баба целый день двигалась по темной избе, гремела посудой, ведрами, печной заслонкой и не переставая шипела. Она шипела утром, когда Лина уходила на работу, шипела, встречая ее, и даже ночью, засыпая, Лина слышала, как она шипит на своего, такого же чернолицего, как и она сама, бога, которого, конечно, она тоже ненавидела.