Цветная фотография, которую он мне дал, была сделана так, чтобы как можно лучше продемонстрировать благосостояние Марчо. Он и его жена сидели на стульях посреди двора, утопавшего в цветах и зелени, дети сидели перед ними на траве. Сзади виднелся их дом с верандой и островерхой крышей, рядом с домом, под навесом какой-то хозяйственной постройки, — синяя легковая машина и томатного цвета маленький трактор. Дети, оба, были смуглые, как отец, а мать их — светло-русая, почти белая, словно альбинос.
Снаружи на лестнице послышались шаги, Киро выхватил фотографию у меня из рук, положил ее в ящик стола и сделал мне знак, чтобы я хранил в тайне то, о чем мы говорили. Тетушка Танка вошла и, увидев меня, воскликнула своим звонким голосом:
— Смотри-ка, кто к нам пришел! Господи, в доме гость, а я по селу гуляю! В магазин пошла взять кой-чего, потом к Иване заглянула, ей что-то все неможется. — Она положила покупки на стол и поправила платок на голове. — Ну, гостюшка, добро пожаловать!
Она протянула мне пальцы, как это делают, здороваясь, деревенские женщины, и я поцеловал ей руку. При каждой нашей встрече я напоминал ей о Марчо, видел страдание в ее глазах, но и она, так же как муж, никогда о сыне не заговаривала. Я хотел сказать, что рад видеть ее здоровой и бодрой, но она сама подошла ко мне ближе, приподнялась на цыпочках и молча поцеловала в левое плечо. Нежный жест этой простой женщины тронул меня, я обнял ее голову, погладил, она всхлипнула, закрыла лицо руками, и между пальцев ее проступили слезы.
— Каждую ночь в белом снится! Одежа белая, а в руках красные цветы…
— Что ты, ровно покойника оплакиваешь! Грех это! — прикрикнул на нее Киро. — Люди не затем приходят, чтоб про твои горести слушать! Иди-ка лучше принеси нам чего-нибудь поесть!
— Да ладно уж, ладно! — с тихим упреком сказала тетушка Танка и пошла к двери. — Слова при тебе не скажи. И что у тебя за сердце такое. Выпейте пока, а я сейчас соберу на стол.
— Женщины — что с них взять! Дай им только пореветь вволю! — сказал Киро, когда мы снова уселись с ним за стол, как будто сам он только что не плакал. — Никто на этом свете не вечен. Человек с рожденья в могилу смотрит, и, пока живет, чего только с ним не случится. Когда что хорошее, это всяк переживет, а ты попробуй с бедой совладай. Или она тебя, или ты ее, в сторонке не переждешь… Ты закусывай колбаской, а сейчас и обедать будем. Обед хозяйка давеча приготовила, прежде чем из дому уйти. За твое здоровье! Я ж тебе говорю, прошлогоднее, молодое на днях начну. В этом году виноград припозднился, зато сахаристый. Сорок дней сусло кипело…
Нетрудно было догадаться, что Киро говорит о винограде, вине и прочем, только чтобы перебить впечатление, которое могла на меня произвести проявленная им сентиментальность. Менее чем за минуту он сумел придать своему лицу такое спокойное выражение, что, не прочти я сообщения о смерти Марчо, я б нипочем не угадал, какое горе лежит у него на сердце. Тетушка Танка скоро накрыла на стол. И она, как и муж, сумела справиться со своим лицом, заулыбалась, как подобает гостеприимной хозяйке, и то и дело предлагала мне отведать того или другого.
— Ох, милок, да ты словно воробышек клюешь! Ешь как следует, ешь!
Этот обед был для меня тяжким испытанием, все угощение становилось мне поперек горла. Я с усилием глотал, говорил абы что и не мог освободиться от чувства, что присутствую на поминках, ибо я тоже посвящен в страшную тайну, которая неведомыми путями дошла до сердца матери, и она лишь из уважения ко мне не дает воли своей скорби. В молчании ее мужа была отчаянная гордыня, а в моем притворстве — кощунство по отношению к святой родительской скорби. Еще в начале обеда я предупредил, что мне надо собираться в дорогу, и когда обед кончился, встал из-за стола. Тетушка Танка заохала, что не успеет приготовить мне ничего вкусного для Софии, засуетилась и, наконец, сунула мне в руки несколько подков свежей колбасы-луканки. С тетушкой Танкой мы попрощались на лестнице, а Киро проводил меня до улицы.
— Ты уж извини, что я тебя в наши невзгоды посвящаю, да так сошлось, — сказал он, протягивая мне руку на прощанье. — А если погода совсем испортится и ты не сможешь ехать, приходи в воскресенье утром в корчму, молодые вина будем пробовать.
Я вернулся в старый дом к своей тетке, которая все еще жила в селе. Она растопила печку, в комнате было тепло, пахло сырыми поленьями и чебрецом, а на улице уже мело и сильный ветер гнул ветви деревьев. Я лег на кровать поверх пестрого покрывала и попытался читать, но не мог сосредоточиться и на первой же странице отложил книгу. Я думал о покойном Марчо и представлял его себе в разные годы, с детских лет и до времени его последней фотографии. Я знал, что мы сидели на одной парте с самого первого класса, но помнил его начиная со второго, с того дня, когда учитель Пешо вошел в наш класс с учительницей Гортензией и построил нас вдоль стены для осмотра. Вероятно, это было в начале учебного года, поскольку я помню, что на руках и вокруг рта у всех у нас были коричневые пятна от недозрелых грецких орехов, а наши свежеостриженные головы блестели, как луженые миски. Учитель Пешо велел нам расстегнуть верхние пуговки на рубашках и разуть левую ногу, взял в руки указку и пошел вдоль шеренги. Первым делом он проверял, чисты ли уши и шеи, потом осматривал воротники — на предмет вшей, и наконец выяснял, подстрижены ли ногти на руках и разутой ноге. За нестриженые ногти и грязную шею полагалось три удара указкой по ладони, за вшей — по пять ударов. Ребята помалодушней начинали плакать раньше, чем он взмахивал указкой, и прятали руки, но исступленный блюститель гигиены хватал руку плачущего, поворачивал ее ладонью вверх и отсчитывал необходимое число ударов. Пешо учительствовал в нашем селе с тех пор, как открыли школу, и во всем селе, от ребятишек до их дедушек и бабушек, не было жителя, которого он хоть раз не проучил бы своей указкой. Честь исполнения этой экзекуции принадлежала ему как старейшине учительского корпуса, и он трудился так добросовестно и аккуратно, что барышня Гортензия не могла удержаться от слез и выскакивала из класса. В дни, определенные для кампании по борьбе с нечистоплотностью, особенно в начале учебного года, когда мы приходили в школу прямо с поля, вольные и дикие, как скотина, которую мы пасли все лето, в классах раздавались такие вопли, словно там шло полицейское дознание, а потом все разбегались по домам. До позднего вечера во дворах горели очаги, матери раздевали нас догола, обирали вшей, драили нас и выпаривали в чанах нашу одежонку.
Марчо я запомнил с того дня, вероятно, потому, что он единственный из всего класса удостоился не наказания, а похвалы. Учитель Пешо долго и тщательно осматривал его, удивленный, а может быть, и разочарованный тем, что впервые за свою многолетнюю учительскую практику не может воспользоваться правом экзекутора. Он раздел Марчо до пояса, проверил его одежду до последнего шва, но редкий случай чистоплотности был неоспорим, и учитель в конце концов был вынужден поставить Марчо в пример всей школе. В учении, однако, Марчо особенно не блистал, у него не было ни провалов, ни больших успехов, и благодаря своему трудолюбию и прилежанию он переходил из класса в класс с четверками и пятерками[28]. Наша с ним дружба была не совсем бескорыстна, зато взаимовыгодна. Я скоро заметил, что Марчо на уроках заглядывает в мою тетрадку, а на переменах спрашивает про то, что задано к следующему уроку. Я говорил ему что знал, а он оказывал мне мелкие услуги — то ластик даст, то перочинный ножик, который был приторочен цепочкой к его карману. Поздней осенью и зимой бывали дни, когда село тонуло в грязи и снегу. Отцы на закорках переносили нас утром в школу, а вечером домой. Мы брали с собой в торбочках еду и закусывали каждый за своей партой. Марчо приносил на обед кусок брынзы, жареное мясо, колбаску, сливочное масло или брынзу, и я начинал поглядывать на его обед, как он заглядывал на уроках в мои тетрадки. Больше всего меня привлекал его хлеб, обыкновенно горбушка большого, пышного и мягкого каравая с розовой корочкой. Именно из-за этого хлеба я стал более систематически заботиться об учебной подготовке Марчо. Я повторял с ним уроки, помогал выполнять письменные задания, а его меню становилось все более разнообразным и обильным. Он выкладывал угощение на середину парты, предлагал мне брать, что я хочу, и я брал. Так с самого раннего возраста я начал продавать свой интеллектуальный труд, удовлетворяя взамен насущные материальные нужды.