Днем помогают итальянские самолеты, бомбя определенные объекты, кромсая коров и женщин по всему Дубу и другим горным долинам, помогают и солдаты Паоло Фьори, занимая заранее подготовленные позиции; ночью помогает неприятельская сторона — английские самолеты доставляют снаряжение, боеприпасы и кто знает что еще. Днем их поддерживает итальянская печать, а ночью расхваливает английское радио. Помогает и тот, кто хочет, как Фоскарио, и тот, кто не хочет, как Фьори, и даже те, кто не ведают, что творят, как мусульмане, своей бессмысленной хлебной блокадой… Таким образом, в разгар войны, когда кругом стоял стон, одни четники распевали песенки. Идут убивать и поют; возвращаются окровавленные и опять поют, чтобы уж все до конца было шиворот-навыворот. За эту их песню, всегда одну и ту же, напоминающую гром военных барабанов дикарей, с которой они вторгались в еще не захваченные пределы, которая отдавалась эхом, бьющим в грудь, и восхваляла исконное скотство, майор Фьори ненавидел их больше всего. Ему казалось, что эта песня каким-то образом связывает дикарство прошлого и будущего, что в ней содержится какой-то сговор с будущим и, значит, угроза ему, его батальону, дивизии и нации. Он не знал содержания песни, не знал, есть ли вообще в этой песне слова и смысл, но чувствовал, что их вечное «ду-ду, ду-ду» хочет, не стесняясь, не выбирая средств во что бы то ни стало выжить, пережить всех и своими кровавыми кувалдами забить прочих. Когда им нужна помощь, думал Фьори, они умолкают и превращаются в ласкового теленка, который двух маток сосет, а получив ее и нажравшись, они рычат и воют от радости, превращаясь в свирепых волков… Может быть, виноваты не они одни, может быть, в молоке, которым они питаются, английском и итальянском, есть какое-то ядовитое вещество, которое превращает ягнят в волков…
Не желая больше думать о своих злосчастиях, о том, что он вынужден защищать и помогать чудовищу, которое готовится его прикончить (его и на самом деле прикончат будущей зимой, голодного и больного, в заброшенной хижине на горном пастбище над Дриной), он вытащил из кожаного футляра бинокль и стал осматривать горы слева. Вспомнив несколько названий и мест, подчеркнутых на карте, он узнал обрубленный конус Софры на Орване, точно какого героя, о котором ему рассказывали раньше. Для него это было Sopra, что по-итальянски значит «Над», красивое название и единственное доказательстве того, что древние римляне, осваивая иллирские провинции, были здесь и на своем языке назвали эти горы. Странно, подумал он, как исконное острое Super[46] в одной стране затупилось и стало Sopra, а здесь превратилось в Софру. Изменение небольшое, а все-таки более существенное, чем то, которое претерпели люди за две тысячи лет.
Вероятно, и гора немного затупилась, но все-таки она по-прежнему господствует над окружающими. Безлюдная, как и всегда. Видны только следы на снегу: кто-то туда взбирался, хозяйничал, что-то искал, не нашел, и, наконец, исчез, чтоб никогда больше не возвращаться.
На Софре в самом деле не было ни души. Незадолго до этого Иван Видрич решил отказаться от предложения Шако Челича.
— Нет никакого смысла, — сказал он, — оставлять здесь людей. Пустая затея, и двух часов не продержишься. Это было бы не прикрытие, а жертва — забросали бы гранатами и прошли дальше. Не годится это, не могу я так — людей мало, надо их беречь.
Но, сказав это, он остался стоять на месте, прислушиваясь к стрельбе где-то за Повией, беспорядочно глухим крикам мусульман и думая о том, что стреляют в Байо и Качака. По пронизывающей боли в сердце он почувствовал, что они гибнут. Это вывело его из оцепенения, и он повел товарищей вдоль северного склона Орвана. Шли, сворачивая то вправо, то влево, обходя отвесные утесы, держась леса, чтобы не привлечь внимания дозорных, и бросая по дороге тоскливые взгляды в сторону Рачвы. Хороша Рачва, когда на нее смотришь издали, а вблизи поглядишь — нет ее удобней для боя! Не случайно воевода Лакич во время первой мировой войны выбрал именно эту отрожистую гору, чтобы дать отпор австрийской армии и нанести ей тяжелый урон. На горе повсюду сохранились окопы тех времен. Видрич видел их, когда проходил там, и чутье подсказало ему, что эта напоенная кровью земля когда-нибудь сослужит службу и ему… Ожило давнее предчувствие, манит его туда: надо идти на Рачву, и никуда больше, иного спасения нет, более подходящего места не найти.