Подошли к пологому склону с родниками, ручьем и заброшенной мельницей. Худая крыша, освещенная солнцем и похожая на скелет с поломанными ребрами, привлекла их среди этой белой пустыни останками человеческого жилья. Слобо и Боснич вошли вовнутрь, взяли потемневшие доски и вынесли наружу, чтобы сесть на них. И только усевшись, почувствовали, насколько они устали! Ни голода, ни страха, даже ненависти они почти не чувствовали. Осталась лишь сонная одурь, смутное беспокойство и головная боль от яркого солнца. В тишине сначала неясно, потом все отчетливей слышно, как журчит вода, пробиваясь сквозь длинные, прорытые в снегу туннели и падая в корыта и миски, отороченные стеклянной кромкой льда. И чем глубже тишина, тем вода шумит сильней — клокочет, плачет, гудит, как на гуслях, грустит и печалится, предсказывает, что их ждет, и поэтому ее журчание становится мукой и проклятьем.
— Тебе, Ладо, качамака[47] не хочется? — пошутил Слобо.
— Нет, надоела крестьянская еда.
— Ладо идет хорошо, — сказала Гара. — Почти ничего и не заметно.
— Чего там замечать, вот только уж очень по-злодейски стянул меня наш лекарь Раич Боснич.
— Нужно, потерпишь. Мне сегодня Джана снилась.
— Мне давно ничего не снится, — сказал Ладо. — Я привык никого во сне не видеть, так легче.
— Есть два пути, — прервал их Видрич. — Выбирайте: Лим или Рачва?
— До Лима далеко, — сказал Шако. — И дорога скверная: села, собаки, милиция. Прицепятся — не отстанут.
— И до Рачвы нелегко, — сказал Арсо Шнайдер. — Как ты думаешь, Райо?
Боснич пожал плечами: «Мне все равно».
Арсо посмотрел на покрытое глетчерами плоскогорье, постепенно поднимавшееся к Кобилю и таким образом соединявшее Орван и Рогоджу. Это был единственный путь к Рачве, и его незащищенность не нравилась Шнайдеру. Лишь кое-где на открытом раздолье торчали укутанные снегом скалы или отдельные деревья, точно заблудившиеся дети, все остальное было голо и бело.
К Кобилю и Свадебному кладбищу спешат на подмогу своим вереницы мусульман. Они долго колебались и сзывали людей по дубравам — страх заставил их замешкаться. Солнечный день прибавил им отваги, они наконец собрались и поднялись на горы, чтобы показать себя людям. Идут, согнувшись, оставляя за собой следы, точно искристые борозды. На солнце то блеснет, то погаснет дуло винтовки.
— На Рачву тоже нельзя, — сказал Арсо.
— Всюду можно пробиться, — возразил Слобо. — Почему нельзя?
— Как тут пройдешь, ведь они не сидят на месте и все озираются по сторонам. Вон, погляди!
— Не без конца же, — сказал Раич Боснич. — Угомонятся, их ведь не так много.
— Знаю, что угомонятся, и наступит наконец бесклассовое общество, — попытался пошутить Арсо, — только мы тут не можем ждать.
— Ты что, знаешь лучшее место? — сказал Вуле. — Чего ж молчишь, говори!
— Толку мало, если бы и знал. Тут Шако и Слобо главные умники, они лучше всех все знают.
Арсо махнул рукой — хоть отомстил за то, что вышло по-ихнему, когда голосовали идти на диверсию или нет. Пусть сейчас поразмыслят и посмотрят, куда привело их легкомыслие. Можно было и не дразнить медведя, когда не нужно и где не нужно, спокойно бы перезимовали и дождались зеленой травки… Он бросил взгляд на Ивана Видрича: раскаивается ли он, что уступил? Уловив его рассеянный взгляд, решил: нет, кажется, ему это и в голову не приходит! «Странные все-таки люди: никто не хочет признавать своих ошибок, даже самых явных. Один только я признаю, что напрасно не присоединился к мнению Раича Боснича, когда он хотел уйти из землянки. Стоило только его поддержать — поколебался бы и Видрич, и Вуле, и Зачанин, и мы были бы сейчас в надежном месте, а не здесь».
— Жалеешь, Раич? — спросил он Боснича.
— О чем?
— Что не ушел, когда повалил снег? Хоть бы ты выбрался.
— Один я не собирался выбираться. Нехорошо от своих отбиваться.
— Если бы мы тебя послушали, то не были бы сейчас здесь.