- Учитывая, что, например, госпожа Президент очень неравнодушна к украшениям и они с мистером Грейвсом часто пересекаются по делам, - Тина закатывает глаза, - будет неловко, если однажды вечером нюхль вытрясет ему на стол полный набор золотых колец Серафины Пиквери.
- Да уж ,- Ньют усмехается, усаживая нюхля обратно на порог его норы и оглядывается на вампуса, все еще прихрамывающего следом за ними. - Я уезжаю завтра утром, Тина. Передай, пожалуйста, привет Куинни, мне жаль, что мы с ней не встретились, может, когда я вернусь обратно… - Ньют начинает тараторить, потому что воспоминание о тонких шелковых перчатках, лежащих на прикроватной тумбочке, обжигает пламенем грудную клетку изнутри.
- Конечно, - легко соглашается Тина. - Приедешь и спокойно встретимся все втроем, может, куда-нибудь сходим…
- Да, я с удовольствием, - соглашается Ньют, уже успевший мысленно переключиться на предстоящую вечером встречу. - Да, конечно, - повторяет, наконец-то сообразив о чем речь и наклоняясь к камуфлори, появившемуся посреди пустой дорожки.
- Привет, малыш, - нежно воркует Тина, тоже наклонившись к зверьку, с удовольствием подавшемуся под её ладонь. - Ньют, ты ведь не уедешь сразу, как вы вернетесь из Олбани?
- Я не знаю, - Ньюту больше всего сейчас хочется лечь на траву, зарыться в неё пальцами и несколько часов хорошенько подумать над всем происходящим, позволяя зверям лениво ходить мимо или вовсе устраиваться спать прямо на нем - хотя выбраться из-под тяжеленной головы теленка ре-эма, любящего прикорнуть рядом, зачастую попросту невозможно - приходится ждать, пока бычок проснется сам, и радоваться, что он еще совсем мал и не может раскрошить Ньюту ребра просто уложив голову ему на грудь.
Теленка Ньют собирался выпустить через полгода, когда тот окрепнет достаточно, чтобы влиться в стадо где-нибудь в Восточном Китае.
- Я правда пока ничего не знаю, Тина, - заметив, что подруга совсем не удовлетворена его ответом, Ньют пытается как-то развить мысль. - Это не такое дело, когда можно загадывать о том, что будет “после”…
- Я понимаю, - грустно вздыхает волшебница, обеспокоенно взглянув на зоолога. - Береги себя, Ньют, хорошо? Буду держать за тебя пальцы скрещенными.
- Спасибо, - Ньют серьезно кивает. - Пойдем, я покажу тебе оранжевых фвуперов, малышка как раз высиживает яйца, если хорошо попрошу, она их покажет… Невероятно красивые птицы, а скорлупа яиц - произведение искусства.
- Я слышала о них, - Тина кивает, умалчивая о том, что в Нью-Йорке любая хоть немного разбирающаяся в моде женщина голыми руками удавила бы великана за полдюжины перьев этой редкой птички.
========== Часть 4 ==========
Персиваль безошибочно узнает рыжую макушку, склонившуюся над очередной салфеткой - Ньют снова что-то рисовал, и пытаться выяснить, что именно, было по меньшей мере невежливо. Поэтому на рисунок Персиваль не смотрит, да и вообще старается не сосредотачиваться на деталях, чтобы не вызывать у себя головную боль. Ньют хорош и как образ - увлеченный, немного растрепанный - хотя отчетливо заметны попытки привести в порядок непослушную шевелюру, не обращающий ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг. Словно уютно устроившийся в своем гнезде зверек, которого Персивалю разрешено тревожить - хотя бы еще один вечер.
От прикосновения к плечу Ньют вздрагивает, оборачивается, окидывая Персиваля испуганным взглядом широко распахнутых зеленых глаз, и даже собирается что-то сказать, но потом все-таки узнает его, и обеспокоенность сменяется мягкой улыбкой.
- Здравствуй, - Ньют внимательно следит за Персивалем, любуясь, пока тот обходит столик, садясь напротив.
- Здравствуй, Ньют, - Грейвс коротко улыбается ему, на секунду отвлекается на официантку, поднесшую ему стакан с виски, и снова смотрит на Ньюта, уже поверх стакана с золотистым напитком. - Ты уже поужинал?
- Да, бутербродами… Я привык, - поясняет в ответ на удивленно взметнувшиеся вверх брови Персиваля. - Мне нравятся бутерброды. И салаты. Их можно приготовить из чего угодно под рукой, удобно.
- Особенно, когда много путешествуешь, - соглашается Персиваль, и на следующий час или около того с удовольствием погружается в рассказ Ньюта о местах, где сам Грейвс никогда не был и навряд ли когда-нибудь побывает.
Разве что прямо сейчас выйти на пенсию, благо выслуга позволяет, и начать путешествовать. Грейвс уверен, что ему это быстро наскучит - он не умел, в отличие от Ньютона, подмечать какие-то простые, но восхитительно интересные вещи, которыми были заполнены все его рассказы. Персиваль просто по другому смотрел на мир - и мир ему по большей части не слишком-то нравился, - но смотреть на него сквозь призму восприятия Ньюта было великолепно.
Все эти неважные мелочи вроде окраски листвы леса, раскинувшегося на берегу заповедного озера, диковинных украшений на шеях женщин из африканских племен, вкуса кофе в каком-то азиатском захолустье - на все это Персиваль навряд ли вообще стал бы обращать внимание. Нефункциональные, бесполезные знания - а кофе неизвестно где он и вовсе пить бы не стал, - в рассказах Ньюта превращались в увлекательную, яркую сказку.
Его хотелось слушать. Прийти домой после тяжелой рабочей недели - легкими они не бывали, только не у главы Аврората, - и слушать рассказы о переливчатых перламутровых гребнях в пышных черных волосах и зеленых листьях с фиолетовыми прожилками.
Запивать рассказ чаем черт знает из чего, но очень вкусным и планировать, возможно, выбраться в отпуск дальше Нью-Йорка. Вообще планировать выбраться в отпуск.
Персиваль на секунду думает, что, наверное, стареет, раз такие мысли лезут в голову. Да и вообще, мечтать о несбыточном никогда не было для него свойственно - “слишком рационален для влюбленности и слишком занят для женитьбы” так, кажется, говорили про таких, как он. Ньюта он навряд ли увидит еще раз - с его-то работой нельзя было даже быть уверенным в том, что он вернется из Олбани, а не будет съеден мантикорой, - а давать пустых обещаний этому замечательному, светлому человеку не хочется.
В конце концов, они оба прекрасно знают, что все это ненадолго. Зато сегодня есть еще один вечер и даже ночь - много причудливых, красивых рассказов, теплые, чувственные поцелуи и прикосновения рук, словно запоминающих изгибы тела, ласкающих и изучающих одновременно.
Ньют даже не выглядит смущенным, когда остается в одних только золотистых перчатках, и не выглядит удивленным, когда Персиваль опускается перед ним на колени, лаская поцелуями тонкую кожу на внутренней стороне раздвинутых бедер. Каждое движение кажется правильным, каждое касание - идеальным.
Ньют зарывается пальцами в темные, седеющие пряди, со стоном запрокидывая голову - тонкий, дрожащий, чувственный. Персиваль позволяет ему то, что никому не позволял - давить на затылок, задавать темп, толкаться бедрами вперед, глубоко въезжая возбужденной плотью в расслабленное горло. Ньют полученной властью не злоупотребляет - двигается глубоко, но не грубо, гладит по затылку обтянутыми шелком пальцами, тихо, сладко вскрикивает и зовет по имени, на самом пике замирая и накрывая ладони Персиваля, устроившиеся на его бедрах, своими. А потом наклоняется и целует в губы, обнимает за шею и плавно сползает на пол, прижимаясь всем телом, лаская кожу шелковыми прикосновениями.
Здесь, на полу, на темном ковре с густым ворсом, Персиваль берет его раз за разом, накрывая своим телом, заполняя собой, оставляя на фарфоровой бледности кожи яркие отметины, удивительно гармонирующие с золотистыми пятнышками веснушек.
- Как же хорошо… - почти неслышно шепчет Ньют, когда последняя волна оргазменной дрожи отступает. - Как же с тобой хорошо, Перси…
Грейвс на это ласковое обращение только хмыкает, и легонько прикусывает и без того расцвеченное плечо, понимая внезапно отчетливо, что Ньют поймет этот знак приязни верно - “мне тоже с тобой хорошо”.
- Останешься? - с затаенной, но все равно отчетливой надеждой спрашивает Ньют, когда они все-таки забираются на постель. Персиваль не хочет думать о моменте, когда придется Ньюта просто отпустить и почти забыть - останется в памяти сладкое, солнечное воспоминание, привкус, который, вполне возможно, отравит ему жизнь, если он станет на нем зацикливаться.