– Чего ты затеваешь? – не могла понять жена. – Иль на убой откармливаешь этого дармоеда? Пошел бы с детьми посидел до ужина.
Митяй безответно следил за петухом, который, подобрав все до зернышка, внимательно осмотрел миску, не осталось ли чего в ней, и стал вытирать клюв о траву. В курятнике тем временем слышался шум крыльев устраивавшихся на ночевье кур.
– Лег бы дома, – говорила за ужином Люба. – Что ты лытаешь от них, как черт от ладана. Не бойся, мы уже знаем порядок и спим до утра не просыпаясь.
– Рассказывай, – не поднимал головы отбившийся от супружеского ложа муж.
– Да ведь растут. Не век же им плакать. А то что я при живом муже одна?
Но не закончились на том полуночные бдения нашего героя. Судьба распорядилась сполна искусить его терпение. Не успел он и глаз сомкнуть, впервые за последние дни расположившийся в теплой постели, как должен был встать на громкий стук в калитку, сопровождавшийся голосом соседки тети Дуси.
– Заберите своего прохиндея, – смеялась она, передавая из рук в руки петуха. – Взбрело ему ночью к нашему курятнику идти. Шляется под дверью, сманивает кур с насеста. А те, дурехи, и рады, раскудахтались. А где же он у тебя, Мить, набрался? – спрашивала женщина. – Несет от скотины, как от моего сожителя после рождества христова.
Но это был уж заключительный аккорд в тяжбе с, казалось бы, не имевшим никакого касания к Митяеву отцовству, петухом. Как говорила Люба, не век оставаться младенцам неугомонными. Привыкли и они спать беспробудно. И снова потекла жизнь безмятежным течением по привычному руслу.
Жена, видя мужнину бесполезность в житейских делах, безропотно взяла родительское бремя на себя, в то время как муж предпочитал проводить свободное время больше в лесу на охоте или на реке, чем в домашней круговерти. Пребывая в той безмятежности, отбившийся муж не придал значения тому, что жена вновь готовилась стать матерью. В соответствующий срок, оставив подрастающих малышек у матери, она вновь отлучилась из дома.
Быть может, без особых волнений души было бы встречено грядущее пополнение семьи, когда б не Полторайка, который не преминул при встрече прокомментировать сущность положения, в которое, якобы, влип Митяй.
– В журнале я читал, Мить, о таких, как твоя. У них всяко бывает. Одна, слышь, восьмерых принесла за раз.
Тут смутьян, читавший где-то о матери шестерых близнецов, явно преувеличивал.
– Брешешь, – не поддавался многодетный отец.
Однако почва, в которую Полторайка бросил зерно сомнения, оказалась столь благодатной, что это сомнение, проросшее робостью, превратилось со временем в страх. Это сомнение первоначально лишило многодумную голову сна. Днем позже оно выгнало обладателя головы из постели средь ночи.
– А вдруг и станется. Да пусть не восьмерых, а шестерых. Да пусть четверых.
Когда же по деревне прошел пущенный все тем же Полторайкой слух, что Люба родила шестерых девочек и потому еще долго не вернется из больницы, когда этот слух в форме поздравлений дошел до ушей Митяя, несчастный отец утратил всякое самообладание, и все что он делал в последующие часы, было далеко не знаком разума.
«Митька-то к возвращению бабы никак свежатины решил припасти», – говорили те, кто видел в тот день его, направлявшегося с сидором за плечами в сторону леса. Но то была ошибка неопытного наблюдателя, не придавшего значения тому, как туго набит сидор, навьюченный на согбенную спину.
«Уходи, уходи, нет тебе пути обратно, – сверлило в голове беглеца. – Жизнь загубил. Дернуло хомут на шею надевать, а теперь лавок дома не хватит, ложек не напасешься».
Суетно, поминутно оглядываясь, уходил Митяй к дальнему зимовью. Уходил от навалившейся многодетной семьи. В этом зимовье через неделю случайно и обнаружил его лесник, знавший, что дома уже несколько дней не дождутся отца семейства, пополнившегося всего-то двойней.
– Ты что-то долго промышляешь. Никак лосятиной решил попотчевать жинку, а сам, поди, и не знаешь, что она тебе пацана родила, – говорил лесник. – Пацана и дочку.
Он хлопнул Митяя по плечу.
– Молодец парень! Я за двадцать лет пятерых прижил, а ты ожениться не успел – уже четверо у тебя.
И только тут к обезумевшему стал возвращаться рассудок. Он здесь в бегах, а дома у него сын. К тому же похвала лесника была живительным бальзамом на душу. «Да пусть и шестерых бы. Не всякому так привалит. Люди-то вон за счастье почитают многодетность».
Домой возвращался в приподнятом настроении, рисуя в уме картины семейного счастья. Видел себя воспитателем своих детей. Дочки в его воображении были ранними помощницами матери. Старшенькие, сами с веник, уже сегодня, якобы, мели пол, мыли посуду, были участницами постирушек. Малютки же, еще будучи в люльке, с участием смотрели на сестер и впитывали трудолюбие. Но главное место в буйной фантазии отводилось еще не увиденному сыну. Этот где-то трех-четырех лет должен был выйти с отцом по чернотропу. Отец представлял себя затаившимся возле лежки, с которой был поднят косой, а сынишка, улюлюкая еще не окрепшим голосом, шел по следу и не по годам умно выгонял косого к засидке.