Послезавтра экзамен. Может, не ходить? Может, лучше уехать сегодня же?
Ровно в двенадцать она стояла у дверей «своего» класса. Ее время. Можно спокойно заниматься до трех. Прислушалась: ля-минорный концерт Шумана. Играл, без сомнения, Никита.
…Какая звучная, красивая игра! Одухотворенная и вместе скромная, сдержанная…
Саня задержалась у дверей, прислушалась. Он все еще бился над тем проклятым местом в разработке. Временами как будто начинало что-то получаться, но Никита снова и снова терял нить, чувствовалось, что нервничал. Еще бы. Саня понимала его. Как хотелось ей, чтобы он справился, поймал наконец за хвост причудливый, ускользающий образ.
Прошел час. Она все не решалась войти и напомнить Никите о времени. А время шло. В этот день, последний перед экзаменом, свободных инструментов не было, из каждого класса рвалась звуковая буря. Гаммы, упражнения, пассажи — последние усилия перед состязанием…
Откуда-то возникла Зоя.
— Ты что сидишь? — прислушалась. — А-а, понятно. Не можешь выставить того типа. Эх ты… Давай я его попрошу, так и быть.
— Что ты, не надо…
— А что? Играет он, конечно, как лауреат, но… Знаешь ли, тебе и самой инструмент нужен. Ну как? Выставить субчика?
— Нет, подожду лучше…
— Как знаешь. Я-то своего предшественника на пять минут раньше выгнала. А то как же? Пять минут на пересменку, ноты раскрыть и так далее. Ну, привет.
Подруга убежала.
И тут Саня вспомнила о репетиции. Встреча с педагогом, который аккомпанирует ей концерт, завтра утром, сразу перед экзаменом. Надо заниматься, надо заниматься изо всех сил! А она снова слушала и не могла оторваться. Никита играл чудесную мелодию коды. Саня взглянула на часы: оставалось совсем мало времени…
Появился он внезапно. Взъерошенный, скомканная куртка и ноты под мышкой. Смотрел он так, как смотрят, только что выйдя из темного помещения. Слегка обалдело, будто проснувшись. Увидел Саню не сразу, потом, сообразив, что занял чужое время, совсем сконфузился.
— Я и не знал, что ждете.
— Ничего… я опоздала… только что пришла.
Зачем ей понадобилась эта ложь, и сама не знала. От сказанного стало неловко, и щеки горели, и, едва усевшись за инструмент, она сразу же заиграла концерт Шумана ля минор.
Почему-то все оказалось просто, сгоряча все получалось, и ей самой нравилась своя игра. Были, конечно, промахи, но она их как бы не замечала. Главное — все вперед и вперед, и каждый звук осмыслен. Главное — она совершенно точно знала, как надо играть этот концерт.
А перед глазами все стоял тот вечер, и оранжевый закат, и запах воды волжской, и одинокая мальчишеская фигура у борта…
Доиграть так и не удалось, ровно в три инструмент пришлось уступить, ее время кончилось.
В коридоре подошел Никита.
— А вы знаете, мне ужасно нравится у вас концерт…
Говорил он медленно, как-то неуверенно, будто вслушиваясь в свои слова.
— Не может быть! — вырвалось у Сани. И сразу в горле пересохло.
Он помолчал, сморгнул раза два, серьезно посмотрел на Саню своими слишком серыми глазами.
— Нет, почему же? Нравится, правда. Я даже благодарен вам, я столько услышал для себя… Теперь я точно знаю, что мне надо. Нет, без шуток.
— Да у меня мазни много, техника не в порядке…
Он помолчал, как бы обдумывая услышанное.
— Техника… Это ведь воспитание пальцев. В каждом отдельном повороте приходится отрабатывать. А то ничего и не донесешь. Но это уже потом…
Никита вдруг как будто забыл, о чем они тут говорили, стоя посреди коридора, и рассеянно двинулся было прочь. Но тут же вернулся.
— Да… У вас концерт удивительно наполнен. Удивительно. У меня этого не было, но я понял, когда послушал вас. Мне повезло.
Он постоял еще мгновение, потом кивнул, отчего медово-светлая челка взметнулась, и отошел. «Какой все-таки странный парень, — подумала Саня, — видно, работать умеет, мужественный человек, и что-то детское есть в нем. А рассеянный-то… Но, во всяком случае, если кому и суждено стать пианистом, так именно ему».
Ей посчастливилось быстро найти свободный инструмент, но на том везение и кончилось. После двух суток перерыва в занятиях пальцы ощущались задубевшими, пьесы — полузабытыми. Понимала, конечно, что все это не так, что сумеет быстро восстановить беглость и все остальное, и усердно работала над пьесами.
Настоящая паника началась, когда принялась за концерт. Он выходил каким-то разношерстным: временами слышались явно Никитины интонации; в такие моменты вспоминались ей и руки Никиты с длинными поникшими кистями, и теплоход, и даже те жесткие, ребристые бочки. А то вдруг всплывет физиономия Никитиного дяди, его седоватые брови, снисходительная улыбка… Снова принималась за игру и как будто находила свое прежнее. Только ненадолго. Прельщало совершенство Никитиной игры, его особый стиль, подчеркнутая суховатость, мужество. Пробовала подражать — не получалось. Собственное исполнение казалось теперь ей чересчур уж расхлябанным, провинциальным. Да. Не стоило ехать сюда. Зачем? Ради того только, чтобы убедиться в своей неподготовленности? Или бездарности? От этой мысли даже руки похолодели. А что, если это и есть бездарность? Типичная, пошлая, так широко распространенная бездарность?