Но когда же наступит подходящий момент? Когда Хорус, величайший из всех примархов, высадится здесь, разрушит ворота и попытается войти в Санктум? И если так, то будет ли у Константина возможность ещё раз взглянуть на Трон, чтобы заручиться одобрением перед тем, как уничтожить итоги великого труда? Или же ему придётся решать ещё до того часа, в одиночку, доверяясь своим суждениям, хотя его сотворили для того, чтобы служить, а не направлять?
А что, если он рассудит неверно? Что, если у Императора ещё остались нераскрытые намерения? Что, если всё случившееся укладывается в Его совершенный изначальный замысел, который откроется им, только если они подождут и проявят терпение? И не станет ли он, Вальдор, введённый в заблуждение теми, кто не раз доказывал, что лишён угрызений совести и моральных принципов, предателем ещё большим, чем Луперкаль? Не станет ли он, беспорочный, как сами звёзды, еретиком?
Или же в самый ответственный час он просто оступится и, скованный сомнениями, не осмелится действовать? Или, возможно, копьё и вручили ему для того, чтобы он пришёл к просветлению?
А сработает ли план Фо?
А нужно ли, чтобы он сработал?
Вальдор почти забыл про Диоклетиана, который всё ещё стоял рядом. Собравшись с силами, он снова взял в руки копьё. При этом Константин ощутил передающий разряд, подобный электрошоку, — грубое напоминание о крови, жадно выпитой этим предметом.
— Спасибо за доклад, трибун, — сказал он, поднимаясь с сиденья.
— Значит, ты снова пойдёшь в тоннели? — спросил Диоклетиан.
«Что это, нотка упрёка?» — подумал Вальдор. Или теперь ему повсюду что-то мерещится?
— Пойду, — ответил он, внутренне готовя себя к тому, что дальше будет только хуже. Демоны всё чаще начнут вылезать из пола и стен, всё более крупные, всё более злобные. — Я желаю причинить им великие страдания.
Возможно, ты примкнёшь ко мне на охоте? Два клинка лучше одного.
Диоклетиан поклонился.
— Это высшая честь для меня.
И они зашагали по каменному коридору, направляясь вниз, туда, где сливались разные грани бытия и начинали плодиться нерождённые.
А Вальдор не слышал ничего, кроме голосов, твердящих снова и снова…
«Получится ли?»
У него получилось.
Эреб разглядывал дело рук своих. Хижина рассыпалась, а впадина на её месте полыхает. Безделушки Эрды разбиты в крошево. Когда песчаные бури сотрут здесь всё, на коже мира не останется даже раны, которая отметила бы её святилище.
Однако Эреб чувствовал опустошённость.
Ему бы хотелось добиться большего. Даже если он изначально не рассчитывал склонить её к союзу с ним, то хотя бы надеялся, что Эрда поведает ему, как совершила своё деяние. Лучше бы она поменьше хныкала и сожалела, а побольше наслаждалась тем поступком. И вообще, почему столь многие из тех, кто его окружал, так одержимы раскаянием? Его, например, сожаления никогда не беспокоили. Иногда Эреб думал, что, возможно, именно он — самое довольное существо во всей Галактике, которое никогда не мучается ни сомнениями, ни угрызениями совести, а просто занимается самым захватывающим и полезным делом, какое только можно придумать. Ему повезло.
Он устранил остаточную угрозу, которую представляла собой Эрда. Число избранных, входивших в круг сподвижников Императора в дни Его молодости, понемногу сокращалось. Вот и сделан ещё один шаг на пути к полному искоренению их аномальной породы. Если они не поддаются искусу, значит, надо очистить от них Галактику, выбраковать эту бесплодную ветвь эволюции. Подобная работа отлично подходила Эребу по темпераменту.
И всё же столько сил потрачено зря. Как много усилий он приложил, чтобы отыскать её, лелея слабую надежду на то, что она окажется для него кем-то вроде родственной души.
На данный момент Эреб не вполне представлял, куда отправится дальше, поскольку более не имел официальных обязанностей при дворе Хоруса. Возможно, он задержится на Терре, а может, и нет. Ему казалось, что его участие в происходящем становилось излишним, словно ему предложили мелкую репризу, недостойную внимания великих исполнителей.
Он угрюмо побрёл обратно к тропинке, ведущей к скалам. Под сабатонами хрустели игрушки из жалкой коллекции Эрды. Наклонившись, Эреб поднял одну из них — страшно уродливую статуэтку, такую же хрупкую, как и все прочие.
Он вспомнил, с каким пылом Эрда говорила об этих вещицах. Она наверняка знала, что воин пришёл переманить её на свою сторону или убить, и всё же болтала без умолку о своей керамике. Вот Эребу на её месте захотелось бы поскорее закончить со всем этим, так или иначе.