— Но им вроде как положено анализировать тебя как проблему, а не решать твои проблемы, верно?
— Пожалуй. Кто знает? Я надеялась, этот курс поможет мне на деле разобраться, почему у меня не складываются отношения с коллегами по работе, почему я так ненавижу эту мою поганую работу и тупиц, которые мной помыкают. Тут кто-то из группы и давай меня упрекать: мол, я зазналась, считаю себя очень умной. И попал в точку: моя проблема именно в этом. И мне не терпелось узнать о ней побольше. Хотя выслушивать это ох как нелегко.
— Но ты же и вправду умная. Я и люблю тебя за то, что ты умная. Тоже мне проблема. Да кто они такие? Вот приеду и набью им морду.
— Они, ясное дело, завидуют, я ведь и вправду умнее их, ни хрена поделать с этим они не могут! Знаете, к какому выводу я пришла?
— К какому?
— Я пришла к выводу, что надо быть решительнее.
— Я только что смотрела, как моя дочь играет в рождественской постановке. На Рождество у нас ставят пьески о рождении Иисуса.
— Вот как?
— Ну да.
— И когда же это было? Я, верно, не обратил внимания. На прошлой неделе несколько дней подряд не покупал газет.
— Ну, вообще-то давненько. И они напридумали много всякого. Жаль, что ты не видел постановки. Получилось очень забавно. Правда, забавно. Играли они в гостиной. Там концертный рояль, мраморный камин. Дочка была такая смешная!.. Плутишка маленькая. Она играла королеву — вместо восточного короля. Должна была нести дары. Как-то у нас с ней зашла об этом речь, и я говорю: «Что за дары?» А она мне: «Ну, золото, там, блядан и смирна».
— Ты ее поправила?
— Вообще-то нет. Просто спросила: «А ты что подносишь?» А она мне: «Я подношу золото»; и я подумала: вот и прекрасно, скорее всего, ей не придется называть свой дар вслух. Боюсь, очень скоро мне нужно будет опять смотреть эту сцену торжества христианской гордыни.
— Опять близится мой день рождения.
— Как, опять?!
— Да. Никуда не денешься. Из тысячи девятисот восьмидесяти четырех вычти тысячу девятьсот тридцать три. И ничего не попишешь: пятьдесят один год.
— Но ты ведь можешь этот факт просто проигнорировать. Почему бы просто с ним не смириться?
— Ты на себя оборотись: хнычешь и ноешь, а тебе всего тридцать четыре!
— Я знаю, почему мне трудно с этим смириться. Я спрашиваю, почему ты не можешь с этим смириться.
— Потому что жизнь скоро кончится, вот почему. Я умру.
— Есть в адюльтере некая несправедливость по отношению к мужу: любовник заведомо не участвует в противной, набившей оскомину повседневности — он не нудит из-за недоваренных овощей или подгоревших тостов, не ворчит, если ты забыла что-то заказать, не давит на тебя, да и ты не давишь на него. Мне кажется, в адюльтере, как правило, всего этого нет. Сужу по своему скромному, крайне скромному опыту. Но такое у меня впечатление. Иначе адюльтер не казался бы отдушиной. Если ты не из тех, кто не прочь переходить от одного конфликта к другому.
— Да, в адюльтере повседневный быт отходит на задний план. Недуг Эммы Бовари[43]. Для женщины, охваченной первым порывом страсти, каждый любовник — Родольф. Он побуждает ее восклицать про себя: «У меня есть любовник! У меня любовник!» «Своего рода постоянный соблазн», как это называл Флобер.
— Учебное пособие — вот что для меня его книга.
— Что в ней нравится тебе больше всего?
— О, конечно, самый жестокий эпизод. Когда Эмма бежит к Родольфу за деньгами, умоляет одолжить ей три тысячи франков, иначе она погибнет, а он отвечает: «У меня таких денег нет, сударыня».
— Тебе стоило бы читать дочке вслух понемножку, на сон грядущий. В том, что касается мужчин, Флобер — хороший советчик юным девушкам.
— «У меня таких денег нет, сударыня». Восхитительно.
— Я не раз говорил моим студенткам: вовсе не требуется трое мужчин, чтобы пройти через то, через что прошла она. Обычно вполне хватает одного — сперва как Родольфа, потом Леона и, наконец, Шарля Бовари. Поначалу экстаз и страсть. Все услады грешной плоти. Вы — его раба. Сами себя не помните от счастья. После пылкой сцены в его chateau[44] причесываетесь его гребнем… и так далее. Вы сгораете от страсти с этим идеальным мужчиной — что бы он ни сделал, все изумительно. Спустя время ваш невероятный любовник постепенно превращается в любовника привычного, во многом удобного, — становится Леоном и в конце концов пентюхом. Наступает жестокая действительность.