Айрант глянул на часы условного времени.
– Еще целых полсмены… Шесть часов любоваться этими бесплатными ужасами!
Он понимал, что находится здесь практически один. Фабиана можно счесть за компаньона лишь с большой условностью, скорее — вспомогательный инструмент, ходящий на двух ногах и издающий звуки. Конечно, если быть безумным романтиком, можно принять за общество груду покойников, даже побеседовать с ними (некоторые астронавты, спасаясь от страха, так и делали!), но к числу безумных романтиков бортмех явно не относился.
Впрочем, со временем все острые чувства притуплялись. Темнота становилась явлением обыденным, а могилы и покойники — печальными атрибутами жизни, к которым тоже можно привыкнуть. Лучи прожекторов пробивали толщу ночного покрова и создавали искусственный микромир видимости — будто осколок еще тлеющей реальности, за пределами которой господствовала лишь сплошная черная мгла. Кислотная мгла, разъедающая все образы и очертания сущих в мире вещей. Сказать, что лучи прожекторов заменяли здесь солнечный свет, будет, хотя и нелепо, но в общем-то верно, — сойдет за ту же безумную романтику. А вот утверждение, что их спасительный свет не позволял окончательно подвинуться умом, — как нельзя метко и точно.
Никто из тех, кто не побывал на Флинтронне, не в состоянии себе даже вообразить, как действует на психику Тьма Абсолютного Нуля, усугубленная сознанием того, что под тобой армия смердящих трупов, приправленная страхом, что вот-вот выползут из ее закоулков легендарные мистерии-галлюцинации, чтобы этот самый страх не остался несбыточным чаянием.
Если говорить в целом, то первые две смены прошли относительно спокойно, за каждую из них было совершено более трехсот захоронений. Работая такими темпами, даже без выходных, как минимум придется торчать здесь полгода… или полвечности… Разницы нет. Уже через неделю, по словам капитана, должна закончиться всякая лирика (т. е. душещипательные восхищения неизведанным уголком вселенной, этими прекрасными звездами и этим чудным космосом), на смену придет простой будничный труд, тяжелый и монотонный, давно уже всеми проклятый, изо дня в день становящийся все более изнурительным. Еще через пару месяцев он осточертеет до такой степени, что один вид трупов будет вызывать душевную и телесную тошноту. А в самые последние дни работа на планете превратится в настоящую каторгу, и одна лишь мысль, заглушая все другие помыслы, станет жить у каждого в голове: поскорее выкопать последнюю яму и покинуть это многократно проклятое место.
Именно тогда, как свидетельствуют архивы прежних похоронных компаний, в состоянии душевной дестабилизации и ментального перенапряжения, существует вероятность появления Галлюций. Эти эфемерные наваждения, хоть изредка и происходят на планете, но с ее природными процессами не имеют ничего общего. И, если не обращать на них никакого внимания, они быстро исчезают.
Космическая таверна (честное слово, после смердящей тьмы казавшаяся душеспасительным оазисом) была полна своими привычными посетителями из людей и компьютерных фантомов. Одни просто оживляли ее молчаливые стены, другие — имитировали многолюдность. Избыток впечатлений необходимо было выплеснуть наружу в виде беседы.
– Нет, моя фантазия рисовала несколько иную картину, — Линд, насколько мог, придавал своему голосу, мимике, движениям интонацию полного равнодушия. Он отхлебнул кофе, делая вид будто наслаждается его вкусом, и продолжал: — На Земле кладбища всегда сочетались с… ну там, с густой травой, оградками, цветами, погребальными венками, траурными лентами, и так далее. Здесь же все слишком просто и угрюмо. Я даже раньше не воображал, что где-то может существовать такая жуткая темнота. Именно жуткая, чувственная… Стоит выключить прожектора, и весь мир вокруг исчезает. Романтика, черт бы ее побрал!
Слово «романтика», неуместное и даже нелепое для Флинтронны, что-то слишком часто стали употреблять в разговорах, быть может, вкладывая в него какую-то черную иронию.
– …романтика, — озабоченно протянул Оди. — На Земле и сами похороны проходят не под звуки нецензурных ругательств, а с траурной музыкой, речами и слезами — короче, со всем подобающим настоящим похоронам. А здесь… — он на мгновение замялся, подбирая нужную фразу, — конвейер. Грубый конвейер. Святотатство.
Айрант выплеснул из стакана остатки кофейной гущи. В его глазах блеснул знакомый всем звериный огонек, вспыхивающий в тот момент, когда он хотел сказать что-нибудь цинично-ядовитое.
– А кто тебе не дает?.. Можешь перед каждой могилой толкать громкую речь! Позови еще Фастера, он будет читать по усопшим отходные молитвы. Ну, чтоб было как на Земле!.. Я вам могу выделить Фабиана, он будет громко рыдать по умершим, причем, на всех частотах диапазона, даже ультразвуком… А что, Фабиан! — он обратился к стоящему рядом роботу. — Вставим в твои, извиняюсь за выражение, мозги соответствующую звуковую программу, и ты будешь целые сутки ходить, оплакивая умерших. Во жизнь настанет!
Всем казалось, что Айрант шутит, причем — грубо и необдуманно, но в его голосе, как электрический разряд, вспыхнул приступ очередного бешенства:
– Только запомните одно: ждать мы вас здесь не будем! Сделаем свою долю и смотаемся ко всем чертям! А вы здесь хоть до конца дней своих плачьте, рыдайте, толкайте громкие речи, пока не передохните…
Линд глубоко вздохнул, подавляя этим собственное раздражение. Вообще-то, в гневе его видели крайне редко. Его бледное, без тени загара, лицо, в котором присутствовало нечто греческое (нос с горбинкой), в неоновом свете сильно походило на скульптуру. И по сути было равнодушным как скульптура. Даже гневаться он умел хладнокровно, пассивно, без глупых выкриков и жестикуляций. И в данной ситуации он спокойно, почти умиротворяющее произнес:
– Послушай, приятель, ты больной человек. Как врач тебе говорю. Вот только диагноз точно не могу определить, но по-моему у тебя в голове стали расти пяточные шпоры. — Линд согнул указательный палец, постучал им по крышке стола, потом по своему лбу. — Понимаешь? Такое иногда случается.
– Айрант! — Кьюнг вновь использовал свой властный голос хозяина. — Разговор идет о серьезных вещах, так что сделай нам одолжение — заткнись и помалкивай! Большего от тебя не требуется.
Бортмех принялся нервно ходить взад-вперед, понимая насколько в замкнутом пространстве все они проводят свою жизнь. Сначала ему хотелось от злобы броситься с головой в виртуальное море, но потом он резко обернулся и, вразумляя невразумимых, рявкнул на них:
– Да неужели вы до такой степени отупели, что не понимаете простых вещей?! Для нас это обыкновенная работа! За нее нам платят деньги! Де-нь-ги! Кому нужны ваши сентиментальности? Покойникам? Совсем уже из ума выживаете? А ведь только вторые сутки прошли…
Произошла какая-то резкая перемена, заставившая всех замолчать, даже Айранта. Первое мгновение, по инерции увлеченные разговором, они вообще не сообразили что к чему. Потом дошло: за стенами таверны раздался протяжный колючий звук — нечто похожее на скрип. Так бывает когда садишься на веками несмазанный, с ржавыми пружинами, диван. Слышали все, потому что разом стали недоуменно переглядываться. Настораживал не столько сам звук, сколько озадачивающий факт: ВСЕ шестеро находились здесь, ТАМ никого не было. Чуть слышно шумели волны виртуального моря и больше ничего… Полная тишина, пропитанная тупым непониманием случившегося. Тишина тягостная и жаждущая чьего-либо голоса.
– Фабиан, будь добр, сходи глянь, что там такое… — капитан не приказал, а скорее попросил робота. Почти ласково.