Эти мастерские, где никто ничему не учился, служили той же цели, что и анфилада роскошных залов для ожидания в доме врача, который берет по сто песет за консультацию, или на оббитые темной кожей и увешанные строгими картинами гостиные юрисконсульта, который рот не раскроет, не оторвав хорошего куска от состояния клиента. Тот, кто ждал в какой-то из этих двух мастерских, похожих на церковные нефы, среди вещей, покрытых патиной столетий, проходил надлежащую психологическую подготовку, чтобы согласиться на огромные цены, запрашиваемые маэстро за свою работу.
Реновалес "достиг гавани" и может спокойно отдыхать, — говорили поклонники. Но маэстро почему-то грустил: казалось, его совесть подтачивает невидимая болезнь, и он не раз взрывался бешеными вспышками гнева.
Незначительный выпад даже мелкого врага доводил его до исступления. Ученики считали, что его угнетает приближающаяся старость. Годы трудностей очень на нем сказались: борода поседела, спина немного сгорбилась, и он казался старше лет на десять.
В этом белом храме, на фронтоне которого золотом полыхало его славное имя, Реновалесу жилось невесело; он чувствовал себя куда счастливее в своих скромных жилищах в Италии и даже здесь, в Мадриде, когда они жили на верхнем этаже дома, стоящего вблизи арены для боя быков. От той Хосефины, какой была его жена в первые месяцы их супружеской жизни, осталась бледная тень. Обнаженная маха сладких римских и венецианских ночей давно превратилась в туманное воспоминание. Когда они приехали в Испанию, ее обманчиво цветущая полнота женщины-матери куда-то пропала.
Хосефина стремительно худела, словно сгорала на невидимом огне. Ее формы теряли грациозную округлость, тело высыхало и покрывалось морщинами. Из бледной, дряблой кожи выпирали кости, а между ними появились темные провалы. Бедная обнаженная маха! Муж искренне жалел жену, полагая, что на ней отразились бедность и заботы, которые им пришлось испытать по возвращению в Мадрид.
Ради нее он стремился победить и стать богатым, добиться желанного благосостояния. Ее болезнь, безусловно, носила психический характер, была вызвана частыми огорчениями: нервным расстройством, унынием. Видимо, она, бедная, очень страдала, оказавшись в том же Мадриде, где когда-то жила в относительной роскоши, а теперь вынуждена была жить в убогом углу, ежедневно бороться с нехваткой денег и браться за тяжелую работу. Она жаловалась на странные боли, на слабость в ногах; тяжело падала в кресло, часами сидела неподвижно и плакала неизвестно по какой причине. Почти совсем потеряла аппетит, неделями не брала крошки в рот. Ночью ворочалась в постели с боку на бок, мучилась бессонницей, а едва рассветало, вскакивала на ноги, резво бегала по дому, вездесущая, как домовой, опрокидывала все вверх дном, маялась, искала ссоры со служанкой, с мужем, очень возбуждалась, а потом впадала в уныние, и на глазах у нее появлялись слезы.
Эти домашние невзгоды портили настроение художнику, но он воспринимал их с терпением. К любви, испытываемой к жене, прибавилось нежное сочувствие. Какой же слабой она стала! Только глубоко запавшие глаза в темных кругах, сверкающие нездоровым огнем — вот и все, что осталось от былой красоты. Бедная!.. Это нищета довела ее до такого состояния. Муж чувствовал угрызения совести, думая о здоровье спутницы своей жизни. Ее судьба — это судьба солдата, отдавшего жизнь во славу своего генерала. Реновалес победил, но на поле боя осталась его жена: она полегла, будучи слабее его.
Кроме того, Мариано восхищался материнским самопожертвованием Хосефины. У нее не было сил, зато Милито дышала здоровьем и цветущим румянцем. Этот сильный и жадный организм безжалостно высосал из матери всю силу.
Когда художник разбогател и поселил свою семью в новом доме, он надеялся, что теперь Хосефина воспрянет. Да и врачи верили в ее скорейшее выздоровление. В тот день, когда они вдвоем впервые обошли мастерские и залы своего нового жилища, удовлетворенно осматривая мебель и драгоценные украшения — старинные и современные, Реновалес обнял исхудавшую жену за талию, наклонился и нежно пощекотал ей лоб лохматой бородой.
Все это теперь принадлежит ей — и дом, и роскошная мебель. Ей принадлежат и деньги, которые у него остались и которые он еще заработает. Она тут — госпожа, полновластная хозяйка. Может тратить сколько захочет — у нее есть муж, который обо всем позаботится. Теперь она имеет возможность жить как светская дама, приобрести несколько карет на зависть своим давним подругам, гордиться тем, что она жена знаменитого художника и до нее далеко тем, которые вышли замуж ради графского титула... Счастлива ли она?
Хосефина вяло кивала головой и отвечала, что, да, она счастлива; даже встала на цыпочки и благодарно поцеловала мужа в губы, которые говорили ей нежности сквозь заросли бороды. Но лицо ее было, как и всегда, хмурым, движения слабыми, и вся она была похожа на увядший цветок; казалось, не существует такой радости, которая могла бы оживить ее, развеять печаль.
Прошло несколько дней жизни в новом доме, впечатление новизны развеялось, и с Хосефиной стало происходить то же, что и раньше.
Не раз, заходя в столовую, Реновалес видел: она сидит и плачет, закрыв лицо руками. На его обеспокоенные расспросы Хосефина не отвечала, упорно молчала, а когда он пытался обнять ее и приласкать, как маленькую, женщина впадала в неистовство, словно ей нанесли смертельную обиду.
— Оставь меня в покое! — кричала она, глядя на мужа свирепыми глазами. — Не прикасайся ко мне... Уходи.
Иной раз он долго искал ее по всему дому, тщетно расспрашивая о ней у Милито. Но девочка, привыкшая к материнским припадкам, с эгоизмом здорового ребенка не замечала отцовой тревоги, продолжая спокойно играть бесчисленными куклами.
— Не знаю, где она, папа. Может, плачет где-то наверху, — в лучшем случае отвечала дочь.
Мариано поднимался на верхний этаж и действительно находил жену или в спальне, или в гардеробной среди разбросанной одежды, или еще в каком-нибудь уголке. Она сидела на полу, опершись подбородком на руки и уставившись в стену, будто наблюдала что-то таинственное, доступное только ее взору... В такие минуты она не плакала; сидела с выражением ужаса в сухих глазах, и напрасно муж пытался отвлечь ее разговорами. Она не шевелилась, холодная и бесчувственная к его ласкам, словно он был ей чужим, словно их разделяла пропасть равнодушия.
— Я хочу умереть, — говорила она серьезно и сосредоточенно. — Я лишняя на этом свете, хочу отдохнуть.
Это могильное смирение вскоре переходило во вспышки безумной ярости. Реновалес никогда не мог понять, почему между ними взрывались ссоры. Какое-нибудь его случайное слово, выражение лица или даже молчание могли вызвать бурю. В голосе Хосефины вдруг пробивались злобные нотки, слова ее вонзались в мужа, как острые ножи. Она укоряла его и за то, что он делает, и за то, чего не делает, мол, и привычки у него плохие, и рисует он совсем не то, что надо... Обругав мужа, она начинала проклинать других людей, весь мир, особенно тех высокопоставленных лиц, кто составлял клиентуру художника и платил ему за портреты бешеные деньги. Он может гордиться, что рисует людей: те отвратительные сеньоры — почти все мерзавцы и воры. Ее мать всю жизнь вращалась в этом обществе и рассказала ей немало всяких историй. А женщин он и сам хорошо знает: одни учились вместе с ней в школе, другие когда-то были ее подругами. Они и замуж вышли лишь для того, чтобы выставлять на посмешище своих мужей; каждая имеет за спиной какое-то приключение; каждая из них — более шлюха, чем те, которые вечерам ловят клиентов вдоль тротуаров. А этот дом с его пышным фасадом, разрисованный лаврами и золотыми буквами, — обычный бордель! Однажды она придет в мастерскую и повыгоняет всех этих шлюх на улицу, пусть он рисуют их портреты в другом месте.