— Побойся бога, Хосефина! — бормотал потрясенный Реновалес. — Не говори такого; выбрось из головы свои ужасные химеры. Даже не верится, что ты можешь такое молоть. Не хватало еще дочери это слышать.
Хосефина, согнав злость на муже, принималась рыдать, и Реновалес должен был бросать все, вставать из-за стола и вести ее к кровати. Она падала на постель и раз за разом выкрикивала, что хочет умереть.
Такая жизнь была для художника еще невыносимее из-за его супружеской верности, потому что до сих пор он — может, по привычке — любил жену и не собирался ей изменять.
Вечерами к нему в мастерскую приходило несколько друзей, среди них и знаменитый Котонер, который давно уже перенес свою резиденцию в Мадрид. Сидя в сумерках, вливающихся снаружи сквозь огромное витражное окно, они нередко чувствовали потребность в дружеской откровенности, и в таких случаях Реновалес всегда произносил одно и то же:
— Неженатым я погуливал, как и все; но после женитьбы не знал другой женщины, кроме Хосефины. Говорю это без ханжества.
Он распрямлялся во весь исполинский рост и трепал, затем приглаживал бороду, гордясь своей супружеской верностью, как другие гордятся успехами в любви.
Когда при нем говорили о красивых женщин или любовались портретами каких-то чужеземных красавиц, маэстро в восторге восклицал:
— Очень!.. Вот бы нарисовать ее!
Его восхищение женской красотой не выходило за рамки искусства. Для него существовала только одна женщина: его жена. Все остальные — лишь натурщицы.
Он, в чьем воображении разыгрывались пышные оргии плоти, он, который поклонялся наготе с чувством почти благоговейного восторга, берег свою мужскую любовь для законной жены, с каждым днем все более больной и печальной, и с нетерпением влюбленного ожидал, когда настанет хоть короткое затишье между ее непрерывными грозами, когда сквозь черные тучи блеснет луч солнца.
Врачи признавали, что не в состоянии излечить нервное расстройство, разрушающее организм Хосефины, но надеялись на ремиссию и советовали мужу быть с нею как можно более внимательным. После этих советов Реновалес относился к жене с особенной добротой и кротостью. Врачи связывали заболевание Хосефины с родами и кормлением ребенка, которые, дескать, пошатнули ее слабое здоровье. Кроме того, они подозревали существование еще какой-то неизвестной причины, поддерживающей в больной состояние постоянного возбуждения.
Настойчиво стремясь восстановить семейное взаимопонимание, Реновалес пристально наблюдал за женой и вскоре догадался о настоящей причине ее болезни.
Милито подрастала. Ей уже исполнилось четырнадцать лет — это почти женщина. Она носила длинные платья и привлекала взгляды мужчин своей здоровой цветущей красотой.
— Скоро ее от нас уведут, — как-то сказал маэстро, добродушно посмеиваясь.
И он принялся высказывать догадки, прикидывать, кто может стать их зятем. А Хосефина зажмурилась и сказала с горьким сожалением и глубокой убежденностью:
— Пусть выходит замуж за кого хочет... только не за художника. Лучше я своими руками похороню ее, чем отдам за художника ...
Реновалес был потрясен, и тогда он понял, от какой болезни страдала его жена. Это была патологическая ревность, причем ревность безумная, истошная, неизлечимая; а еще — грусть от осознания, что она теперь больная и некрасивая.
Хосефина была уверенна в муже, знала, что он верен ей и даже этим хвасталась. Но художник в разговорах при ней никогда не скрывал, как горячо он восхищается внешней красотой женщины, с которым благоговейным восторгом поклоняется ее природной форме. Но даже если бы он молчал, Хосефина легко прочитала бы его мысли; она всегда замечала этот пыл, бурлящий в его душе еще с юности и с годами только усиливающийся. Когда Хосефина смотрела на прекрасные статуи обнаженных женщин, украшающие их мастерские, когда листала альбомы или переводила эскизы, где между темными гравюрами божественным сиянием светилась нагота, она мысленно сравнивала эти творения со своим изможденным болезнью телом.
Каким восторгом сияли глаза Реновалеса, когда видели безукоризненно изящные руки; грудь — гладкую и упругую, как две алебастровые чаши; сладострастно выпуклые бедра; лебединые шеи; величаво стройные ноги! И эти же его глаза ночью смотрели на ее худые бока с проступающими сквозь кожу ребрами; на ее геральдические знаки женственности, когда-то упругие и соблазнительные, а теперь обвисшие, как тряпки; на ее руки, покрытые нездоровыми желтыми пятнами; на ее тонкие и высохшие, похожие на конечности скелета ноги с опухшими коленными чашечками посередине. Какая же она жалкая!.. Этот человек не может ее любить. Он сохраняет ей верность только из жалости, а может, просто по привычке, из бессознательной добропорядочности. Никогда она не поверит, что муж любит ее. С другим такая иллюзия еще была бы возможна. Но Реновалес — художник: днем он поклоняется красоте, а ночью ему приходится видеть уродливое и состарившееся тело жены.
Хосефину мучила постоянная ревность — она отравляла ее мысли, лишала покоя; ревность неутешительная и безнадежная, ибо подразумевала не какую-то конкретную соперницу, а всех красивых женщин.
Зная о своей уродливости, она ощущала невыразимую печаль, ненасытную зависть ко всем; желала бы умереть, но прежде хотела бы уничтожить весь мир, потянуть его за собой в могилу.
Искренние проявления нежности со стороны мужа раздражали Хосефину, даже оскорбляли — она не верила им. Может, он действительно думает, что любит ее, может, и хочет объясниться с нею, но она читает его мысли и видит там соперницу, с которой не в состоянии конкурировать, ибо та превосходит ее красотой. И из этой коллизии нет выхода. Ей суждено быть женой человека, который, пока живет, будет исповедовать поклонение красоте и никогда от него не отречется. О, с какой тоской она вспоминала теперь те дни, когда скрывала от мужа свое по-весеннему молодое тело, когда сопротивлялась его желанию нарисовать ее обнаженной! Если бы вернулись к ней юность и красота, она бы без стыда сорвала с себя одежды, стала бы посреди мастерской, дерзкая, как вакханка, и закричала бы:
— Рисуй меня, радуйся моей наготе и всегда, когда думаешь о своей извечной любовнице, о той, которую называешь Красотой, представляй ее с моим лицом, наделяй ее моим телом!
Какой это ужас, какое несчастье — жить с художником! Никогда она не отдаст свою дочь за живописца: лучше похоронит ее собственными руками. Тот, кто носит в себе демона совершенных форм, может жить спокойно и счастливо только с подругой, остающейся вечно юной, вечно прекрасной.
Мужнина верность доводила Хосефину до отчаяния. Этот добродетельный художник постоянно думает о голых красавицах, носит в воображении картины, которые не переносит на холст только потому, что боится ее. С проницательностью больной она, казалось, читала эти желания на его челе. Легче было бы знать наверняка, что он ей изменяет: лучше видеть его влюбленным в другую женщину, ошалевшим от чувственной страсти. С такого путешествия за пределы брака муж еще мог бы вернуться — уставшим и присмиревшим, умоляющим ее о прощении, но из своих вечных странствий в прекрасное он не вернется никогда.
Догадавшись о причине, доводящей жену до болезненной грусти, Реновалес стал относиться к ней еще мягче, прилагал все усилия, чтобы вылечить ее от эстетических страданий. Избегал обсуждать при ней свои художественные вкусы; находил ужасные недостатки в красавицах, которые заказывали ему портреты; противопоставлял им и восхвалял духовную красоту Хосефины; рисовал жену, умело и незаметно добавляя красоты ее чертам.
Она улыбалась с той снисходительностью, с какой женщина всегда принимает невероятную и дерзкую ложь, когда эта ложь ей льстит.
— Это ты, — говорил жене Реновалес. — Твое лицо, твоя грация, твое благородство. Кажется, даже я нарисовал тебя не такой красивой, какой ты есть на самом деле.