В той поспешности, с которой он прервал печальную исповедь друга, была большая доля эгоизма, нежелание забивать голову чужими горестями, очень мало его интересующими.
Реновалес долго сидел молча, потом заговорил. Он часто спрашивает себя, должен ли художник жениться, не лучше ли ему жить одному. Пожалуй, только люди слабого и нерешительного характера не могут обойтись без подруги жизни, без семьи. Ему всегда радостно вспоминать первые месяцы своей супружеской жизни; но потом она стала угнетать его, как тяжелые цепи. Нет, он не отрицает любовь: конечно, хорошо иметь при себе нежное и покладистое женское существо, но не постоянно, потому что такая совместная жизнь — это тюрьма, из которой нет выхода. Он убежден, что художникам, таким как он, надо жить в одиночестве.
— Эх, Пепе! Если бы я был на твоем месте, полным хозяином своего времени и своих дел, не думал, что скажет моя жена, увидев, как я рисую то или другое — какие шедевры я бы мог создать!
Старый неудачник уже открыл было рот для ответа, но в ту же минуту дверь в студию распахнулась и вошел слуга Реновалеса, краснощекий мордастый мужчина с тоненьким голосом, который, по мнению Котонера, был похож на прислужника в женском монастыре.
— Сеньора графиня, — сообщил он.
Котонер одним прыжком вскочил с кресла. Такие натурщицы недолюбливают, когда в студии находятся посторонние. Куда бы убежать?.. Реновалес помог другу найти шляпу, пальто и трость, которые тот с привычной рассеянностью разбросал по разным углам мастерской, и показал на дверь, выходящую в сад. Оставшись один, он подбежал к старому венецианского зеркалу и мгновение всматривался в его синеватое бездонное пространство, приглаживая рукой жесткое, посеребренные сединой волосы.
V
Графиня вошла в студию, зашелестев шелками и кружевом. С каждым мелким шагом вся ее одежда шуршала и от нее расплывались волны душистых благовоний, будто исходивших от цветов экзотического сада.
— Добрый вечер, mon cher maítre !
Дама смотрела на художника сквозь черепаховый лорнет, висевший у нее на золотой цепочке, и ее янтарно-серые глаза вызывающе поблескивали за стеклами. Они светились каким-то странным выражением — одновременно мягким и насмешливым.
О, пусть он простит ее за опоздание. Она искренне сожалеет, что так часто заставляет его ждать, но она — самая захлопотанная женщина в Мадриде! Вот и сегодня, чего только не успела сделать после второго завтрака!.. Просмотрела и подписала кучу бумаг с секретаршей женской лиги, дала соответствующие распоряжения плотнику и мастеру (те мужики так и пасли ее глазами), которые наняты поставить трибуны для большого концерта в пользу брошенных мужьями работниц; нанесла визит главе кабинета министров, несмотря на всю его важность, еще молодому сеньору, который принял ее с видом кавалера эпохи рококо и поцеловал ей руку, как в менуэте.
— Сегодняшний день мы потеряли, правда, maitre? Работать уже некогда, солнце вот-вот сядет. К тому же я не взяла с собой донсельи и не могу переодеться...
Графиня показала лорнетом на двери комнаты, служащей для позирующих и натурщиц туалетной и раздевалкой — там хранились платья de soirée и плащ огненного цвета, в которых она позировала.
Реновалес, втайне бросив быстрый взгляд на дверь студии, гордо выпятил грудь и посмотрел на нее с галантным и хвастливым выражением, как смотрел на женщин в Италии во времена своей безмятежной и отчаянной юности.
— Пусть это вас не беспокоит, Конча. Если позволите, я заменю вам донселью.
Графиня звонко и весело засмеялась, закинув назад голову. Грудь ее подпрыгнула вверх, а белоснежная шея задрожала от бурного веселья.
— Ах, какая любезность! Какой же наш маэстро смелый!.. Но вы ничего в этом не смыслите, Реновалес, не имеете практики... Вы умеете только рисовать...
В голосе ее прозвучала ирония и почти сочувствие к художнику, живущему отшельником, сторонящемуся простых радостей, ведь о его супружеской верности было известно всем. Реновалес, видимо, обиделся. Он взял палитру и, готовя краски, почти грубо бросил графине, что ей можно и не переодеваться; то недолгое время, пока еще будет свет, он будет рисовать только голову.
Конча сбросила шляпку, встала перед тем же венецианским зеркалом, в которое перед ее приходом осматривался художник, и принялась поправлять прическу. Ее руки изогнулись дугой вокруг копны янтарного цвета волос, а Реновалес тем временем любовался ее привлекательными округлостями, видя в зеркале лицо и грудь одновременно. Графиня причесывалась и что-то напевала, изучая свое отображение, и ничто не могло отвлечь ее внимание от этого важного дела.
Художник видел, что ее золотистые волосы, мерцающие лучезарным блеском, немного подкрашены. Но от этого она не казалась менее очаровательной. Ведь и красавицы, изображенные на картинах древних венецианских художников, тоже красились в золотой цвет.
Графиня села в кресло, стоящее почти у мольберта. Она чувствует себя уставшей, и если он собирается сегодня рисовать только лицо, то пусть не будет таким жестоким и не заставляет ее стоять на ногах, как в дни больших сеансов. Реновалес в ответ буркнул что-то неразборчивое и пожал плечами. Ладно, пусть будет так: все равно сегодня много уже не сделаешь. Пропало целых полдня! Он немного поработает, рисуя только лоб и прическу. Она может расслабиться и смотреть куда хочет.
Маэстро тоже не чувствовал особого рвения к работе. В нем кипело глухое недовольство — он был раздражен насмешливым тоном графини. Видите ли, она считает его чудаком, исключительным созданием, неспособным на то, на что способны эти светские олухи, которые вьются вокруг нее и многие из которых, по слухам, были ее любовниками. Странная женщина — дерзкая и одновременно холодная! Художника так и подмывало наброситься на нее со всей яростью оскорбленного самца и побить, как бьют проституток, чтобы она почувствовала его мужскую силу.
Еще ни одна светская дама, чьи портреты он рисовал, не волновала Реновалеса так, как эта. Когда она приходила, он терял покой. Ему многое нравилось в графине: ее безумные и грациозные выходки, почти детская непосредственность — но вместе с тем он ненавидел ее за сочувственный тон, которым она с ним разговаривала. Для нее он был увальнем, простачком, которого капризная Природа наделила талантом живописца.
Реновалес платил графине той же монетой — пренебрежением, мысленно ругая ее самыми последними словами. Ох и штучка же, эта де Альберка! Недаром о ней рассказывают столько всякого. Прибегает в мастерскую всегда поздно, всегда запыхавшаяся, словно только что вырвалась из объятий какого-нибудь светского хлыща, одного из тех, что роятся вокруг нее в надежде поживиться ее цветущей и щедрой зрелостью.
Но стоило Конче заговорить с ним ласково и дружелюбно, пожаловаться на сердечную грусть, доверить ему одну из своих тайн, как маэстро сразу менял свое отношение, забывал о раздражении, и их снова объединяла давняя дружба. Нет, это разумная и благородная, идеальная душа, что вынуждена жить в ничтожном аристократическом мире. Все, что о ней нашептывают, — это сплетни, ложь и клевета завистников, ей бы стать подругой человека высоких помыслов, такого, как он, — художника.
Реновалес кое-что знал о ее жизни; он гордился, что графиня де Альберка не раз дружески поверяла ему свои мысли и чувства. Конча была единственной дочерью знатного сеньора, почтенного юрисконсульта и умеренного консерватора, министра в реакционных кабинетах правления Исабеллы Второй {45} . Училась она в той же школе, что и Хосефина, которая, хоть была и старше на четыре года, но не раз вспоминала веселую подругу. «Ох и затейницей была Кончита Саласар. Чертенок, а не девушка» — говорила она. Именно от Хосефины Реновалес впервые и услышал о Конче. Впоследствии, переселившись из Венеции в Мадрид, художник и его жена узнали, что Конча сменила фамилию и теперь называется графиня де Альберка — она вышла замуж за сеньора, годящегося ей в отцы.