Он потерял половину жизни, добиваясь славы и богатства, надеясь, что слава затем щедро заплатит ему за все... Умереть! Кто об этом думал? Смерть тогда была для него угрозой далекой и неощутимой. Реновалес верил, что наделен высокой миссией и смерть не посмеет его забрать, не придет, пока он не завершит свою работу. А ему так много надо было сделать... Ну вот, теперь все сделано, и ему уже нечего желать. У него все в прошлом... Уже не возносятся перед ним воздушные замки, которые надо штурмовать. Не видно на горизонте никаких препятствий, только самая последняя из них... раньше невидимая... смерть.
Он не хотел ее видеть; еще расстилалась перед ним жизненная дорога, и по ней можно идти и идти, была бы сила. А сила у него есть.
Но, увы! Шагать годы и годы, не отрывая взгляда от черной пропасти, постоянно видеть ее на горизонте и знать, что не обойдешь — это нечеловеческая мука, которая в конечном итоге заставит его побежать, покончить со всем поскорее.
Обманчивые облака, закрывайте горизонт и прячете неумолимую правду, из-за которой хлеб во рту кажется горьким и которая заставляет человека проклинать бессмысленность своего появления на свет!.. Обманные и приятные миражи, что сияете над мрачной пустыней нашего путешествия к смерти, спасительные иллюзии, вернитесь ко мне!
И расстроенный маэстро жадно любовался последним миражом, который засиял на его жизненном пути — образом любимой покойницы. Он страстно желал вдохнуть в него новую жизнь, отдав ему часть своей. Замешивал на счастливых воспоминаниях глину прошлого и лепил из того образа величественный монумент, чтобы он поднялся до самого неба и до последнего момента закрывал своей громадой черную пропасть на горизонте.
V
Поведение маэстро Реновалеса удивляло и даже возмущало его друзей.
Графиня де Альберка рассказывала всем, что ее объединяет с художником только дружба — и то довольно холодная.
— Он сумасшедший, — говорила графиня. — Это человек конченый. От бывшего Реновалеса осталась только тень.
Верный друг Котонер сердился, когда слышал небылицы, распускаемые о славном маэстро.
— Он не пьет. Все эти разговоры о нем — ложь. Вечная легенда о знаменитостях...
Котонер имел свое мнение о Мариано. Он считал, что тот стремится наверстать упущенное в юности и хотя бы в зрелом возрасте познать все тайны той бурной жизни, о которой столько слышал и в которую до сих пор не решался окунуться.
Котонер смотрел на выходки маэстро снисходительно. Несчастный!
— Ты ведешь себя, как тот «грешник» на известных лубочных картинках, — говорил он другу. — Ты подобен человеку, который до старости жил добродетельно, а потом раскаялся в этом и жадно бросился искать утех. Ты выставляешь себя на посмешище, Мариано.
Но как верный товарищ Котонер не покинул Реновалеса на произвол судьбы в его новой жизни. Наконец согласился на уговоры и переселился к нему. Занял со всеми своими скудными пожитками одну комнату и заботился о Реновалесе, как родной отец. Старый художник почти сочувствовал другу. Обычная история. Как говорится: «Кто слишком хорошо начинает, тот может плохо кончить». Вот и Реновалес после слишком серьезной, исполненной напряженным творческим трудом жизни, как мальчишка, бросился в водоворот беспутных развлечений и радуется низким радостям, одевая их в соблазнительные наряды иллюзий.
Не раз Котонер сердито ворчал на товарища. Зачем позвал его жить к себе?.. Он же не бывает дома целыми днями... Реновалес любил отправляться в свои странствия в одиночку, а друга оставлял дома как доверенного мажордома. Однако старый поклонник богемы знал о товарище все. Студенты Академии изобразительных искусств, собирающиеся вечером группками у портала своего учебного заведения, часто видели, как художник идет по улице Алькала, закутавшись в плащ. Его показная таинственность только привлекала всеобщее внимание.
— Вон пошел Реновалес. Тот, в плаще.
Всем было интересно, зачем вдруг такой известный человек ходит туда-сюда по тротуару, неслышно кружит, как голубь в небе, словно кого-то ждет. Иногда, видимо, устав бродить по улице, он заходил в кафе, и восхищенные взгляды провожали его и туда, к оконным стеклам приникали лица любопытствующих. Видели, как он устало опускается на табурет, грустный, разочарованный, и сидит, рассеянно глядя в бокал с коньяком. Наконец маэстро залпом выпивал коньяк, расплачивался и поспешно выходил с видом человека, который принял сильнодействующие лекарства. Закрывал лицо полой плаща и снова ходил туда-сюда, глядя жадными глазами на всех женщин, которые проходили в одиночестве, внезапно оборачивался и смотрел вслед каким-то стертым каблукам и забрызганным грязью юбкам. Немного поколебавшись, решительно срывался с места и быстро шел следом, почти наступая женщине на пятки. Юноши знали, кому отдает предпочтение великий художник: дамам маленького роста, болезненным, хрупким — с лицами всегда бледными, как лепестки увядшего цветка, с большими и грустными глазами.
Вокруг него возникла легенда о странном извращении. Ее рассказывали друг другу в своих мастерских враги маэстро, но с еще большим наслаждением судачили о проделках художника Реновалеса люди из простонародья, неизменно считающие, что известный человек не может жить, как все, и непременно должна быть капризным, странным и распущенным.
По всем заведениям, где торгуют человеческим телом, — от тайных комнат в довольно приличных домах, стоящих на вполне респектабельных улицах, до сырых и вонючих притонов, по ночам выбрасывающим свой товар на улицу Ужасов, — ходила история о некоем сеньоре, вызывающая повсеместный громкий хохот: он появлялся закутанный в плащ, таинственный, следом за убогими накрахмаленными юбками, что болтались и шуршали перед ним. Почти робко заходил в пасмурный подъезд, поднимался извилистыми лестницами, которые, казалось, воняли всеми отбросами жизни; войдя в комнатку, торопил женщину, чтобы скорее раздевалась, сам срывал с нее одежду, так как очень спешил, словно боялся, что умрет, прежде чем удовлетворит свою похоть; сначала несчастное создание почти со страхом смотрело на клиента, в чьих глазах светился хищный голод, но потом, когда он бессильно падал в кресло и впивался в нее глазами, женщина едва сдерживала смех. Гость сидел неподвижно и молча смотрел, а проститутка ругала его на все лады, ибо не понимала, чего ему от нее надо. Замерзнув и вконец разозлившись, она хваталась за свою одежду, и тогда клиент словно просыпался. «Еще минуточку, еще» — говорил он. После такой сцены он почти всегда брезгливо морщился, обидно разочарованный в своих ожиданиях. В другой раз живые манекены замечали в его глазах выражение глубокой печали, казалось, он вот-вот заплачет. Наконец чудаковатый сеньор закутывался в плащ и убегал; охваченный жгучим стыдом, он клялся мысленно никогда больше сюда не возвращаться, преодолеть в себе демона неутолимого любопытства, что поощрял его раздевать всех женщин, которые встречались ему на улице.
До Котонера тоже доходило эхо этих слухов. Мариано! Мариано! Старый художник не решался откровенно отругать друга за его ночные похождения — боялся, что маэстро взорвется бешеным гневом, ведь характер у него крутой. Обращать его на путь истины надо осторожно. Но больше всего старый друг корил Мариано за то, что тот окружал себя теперь всяким сбродом.
Чувствуя себя юным, маэстро искал общества молодежи, и Котонер вспоминал всех чертей, когда по окончании какого-то театрального представления видел товарища в том или ином кафе среди группы новых друзей, которым тот годился в отцы. Это были в основном начинающие художники: некоторые имели какой-никакой талантишко, другие за душой ничего не имели, кроме дурного языка, но все радовались, что дружат с великим художником, щеголяли, что могут быть с ним запанибрата, смеяться над его слабостями. Святый боже! Самые наглые из них даже осмеливались ровнять себя с маэстро и обращались к нему на «ты», считая художника знаменитой развалиной и пускаясь в сравнения его картин с теми, которые создали бы они сами, если бы, мол, захотели. «Искусство, Мариано, теперь развивается в новом направлении».