дикие.
Если ты слёзы льешь,
это значит — слезами с тобой поделились
реки великие.
Мой чернокожий брат,
чёрный скорей от голода, чем от природы!
Ты был свободен,
как деревья, как птицы,
как твои реки, как твоё солнце…
И улыбался во всё лицо ты под небесами.
И стал рабом ты,
и плеть зажгла
гневом невиданным плоть твою,
но, и горючими плача слезами,
пел ты.
Мой чернокожий брат,
столько сил у тебя, что и плача поёшь ты!
Забавы ради
богач придумал игрушку новую,
и вот в Париже, и вот в Нью-Йорке,
и вот в Мадриде, и вот в Гаване
безделушки —
соломенных негров —
изготовляют на экспорт;
и находятся люди,
которые голодом платят тебе за улыбку
и муки твои и пот
превращают в торговый доход,
а ты улыбаешься и танцуешь.
Скажи, ты любил хоть раз?
О, когда любишь ты, твоё тело становится
диким!
Скажи, ты кричал хоть раз?
О, когда ты кричишь, твой голос
становится диким!
Признайся, ты жил хоть раз?
О, когда ты живёшь, твой народ называют
диким!
Всё из-за кожи твоей?
Из-за цвета кожи твоей?
В чём причина твоих несчастий?
Только в том, что тебя
по законам расовых предрассудков
эксплуатируют.
Мой чернокожий брат,
пусть твои барабаны чуть-чуть отдохнут.
А ты разгляди
и расслышь
там, среди рабского страха,
в Скоттсборо, в Скоттсборо, в Скоттсборо
тоску человека,
гнев человека,
боль и желания человека,
человека без племени.
Мой чернокожий брат,
настрой бонго на траурный лад!
Мы только чернокожие?
И всё? Мы только песни?
И всё? Мы только румба, мы похоть, мы
толпа?
И всё? Мы только гримаса и цвет,
гримаса и цвет?..
Нет, ты послушай,
погляди — и увидишь
в Скоттсборо, в Скоттсборо, в Скоттсборо,
как под одеждою чёрной кожи
люди истекают кровью.
Мой чернокожий брат,
брат скорей по тоске, чем по цвету кожи!
Негр Гаити,
негр Ямайки,
негр Нью-Йорка,
негр Гаваны,
боль, с чёрных витрин продающаяся на
экспорт,
свой человеческий голос возвысь,
наполненный мятежной тоской,
и чуть-чуть приглуши барабаны!
Хосе Мануэль Поведа
КРИК ПРЕДКОВ
Панику рождает
древняя тахона,
тишину тиранит
топот исступлённый.
Пагубные чары налетают шквалом,
барабан, взрываясь, повторяет снова
в крике неумолчном, в моноритме шалом
яростное слово.
И не слово даже,
а обрывок бранный,—
древнее кощунство,
выкрик полупьяный.
Крик далеких предков — злое
наважденье,—
временем рождённый, вовремя умрет он,
месса из проклятий, хохот до икоты,
до изнеможенья.
Древняя тахона
тьму дробит с налёту
рёвом исступлённым
из десятков глоток.
Эта песня мрака, эта боль земная,
этот зов далёкий клонит нас все ниже,
треплет нас, швыряет, наземь повергая,
к тайнам древним ближе.
С бешеною страстью,
темной, непонятной, жгучей и напрасной,
гонит нас, швыряет, наземь повергая,
пьяный от злорадства,
голый вой земной,
древнее кощунство,
выкрик озорной.
Хосе Родригес Мендес
ПОЭМА О САХАРНОМ ЗАВОДЕ
1
Нас били плетью,
нас держали в страхе,
чтоб стали мы покорней
стреноженных коней,
покорнее волов,
чтоб жили мы покорно
и подыхали в страхе,
как на бойне скот.
А чтобы нас утешить,
нам говорили часто,
что есть на небе бог.
Но бог был так далеко,
и мы к его престолу
шагали под конвоем
карающих хлыстов.
О, как мы тосковали по кокосам
наших джунглей,
по чистой лозе чёток
в руках далёкой пальмы.
2
Всю жизнь, десятки лет —
пятнадцать,
тридцать,
сорок —
мы засеваем землю для других,
а дома
в наших жалких очагах,
в глазах детей,
в желудках жён
пирует, пляшет, и вопит,
и плачет
ГОЛОД.
Сегодня мы такие же рабы:
хоть нас не хлещут плетью — страх
остался.
Мы надрываемся из-за подённой платы,
из-за денег,
из-за жадности пронырливых дельцов,
из-за того, что наши братья,
прошитые свинцом,
на эту землю замертво упали,
и в эту землю, мёртвые, легли.
Мы раньше пели после жатвы тростника
и голодали перед жатвой,
теперь мы знаем, что и жатва не для нас:
мы дохнем с голоду
и в пору жатвы.
Мы перед жатвой — жалкие рабы
и после жатвы — жалкие рабы!
3
Прошли века,
а мой народ, как прежде,
жуёт изглоданную жвачку нищеты.
Но хватит!
Скоро все, что нас калечит,
что страхом застилает нам глаза,
всё рухнет!
Всех идолов, придуманных нарочно,
чтобы держать нас в постоянном страхе,
мы вышвырнем
вот этими руками,
мы вырвем прочь,
как сорную траву.
Я верю:
скоро мы увидим,
как вспыхнут наши вшивые бараки,
как сдохнут все надсмотрщики на свете,—
их речи смолкнут,
и погаснут взгляды их,
разящие, как плети!
Хосе Сакариас Тальет
РУМБА
Мама, ты слышишь маримбу и бонгó?
Мабимба, мабомба, мабомба и бомбó!
Как танцует румбу чёрная Томаса!
Как танцует румбу Че Энкарнасьон!
Поворот — направо, поворот — налево,
так танцует румбу Че Энкарнасьон:
бьёт себя по пяткам, бьёт себя по ляжкам,
сил он не жалеет, танцем увлечён.
Чаки, чаки, чаки, чараки!
Чаки, чаки, чаки, чараки!
Мощно крутит телом девочка Томаса,
будто вкруг какой-то неподвижной оси
буря крутит флюгер румбе в унисон,
чтобы в бездну румбы, брошенный с размаху,
ринулся в атаку Че Энкарнасьон.
Куклой на верёвке — в судороге руки,
плечи исступлённо выгнуты назад,
трепетно сгибая аркою колени,
прямо на Томасу наступает он.