Задушевный милый голос вывел его из раздумья.
– Понравилось вам? – спросила Мириам.
– Слава Богу, это кончилось, наконец! – рассеянно ответил он.
– Что же! Неужели вы так недовольны исполнением?
Он смутился.
– Нет, я не о втором акте говорил, фрейлейн Мириам: я думал о чем то старом. Я думал, что оно еще живет, но, слава Богу, оно умерло.
Она удивленно взглянула на него и больше не расспрашивала.
В ложу вошел незнакомый господин. Давид Литвак представил его своим гостям. Доктор Веркин, секретарь президента. Это был худощавый человек с короткой бородкой, с заметной проседью, и пытливыми умными глазами под светлыми блестящими очками. Доктор Веркин пришел по поручению президента, который приглашал Кингскурта и Левенберга в свою ложу.
Кингскурт был поражен:
– Нас! И что это за президент? И откуда он знает нас, несчастных отшельников!
– Это президент нашей Новой общины, – ответил Давид, улыбаясь. – Он сидит вот там, напротив, в ложе…старик с белоснежной бородой.
Они посмотрели в ту сторону куда Литвак указал им.
– Черт возьми, и мне кажется, что я где-то видел его! Где только? – говорил Кингскурт. Фридрих вспомнил:
– Глазной врач из Иерусалима… доктор…
-Доктор Айхенштам! – подсказал Давид – Вот его мы и выбрали себе в президенты.
– И он узнал нас двадцать лет спустя после единственной встречи? – удивлялся Кингскурт.
Доктор Веркин сказал:
– Дочь его узнала вас и обратила на вас внимание президента.
Давид обратился к секретарю:
– Можно и мне с вами?
– Конечно! Президент хотел, чтоб вы сами рассказали ему про вашу борьбу с Гейером.
Доктор Веркин повел их в ложу президента. Доктор Айхенштам, опираясь на палку, ждал их в маленькой изящной гостиной, отделенной драпировкой от открытой части ложи
– Какое неожиданное свидание, не правда ли? – дрожащим голосом сказал старик и сердечно пожал руки гостям.
– Да, президент!… Черт меня побери…я этого не ждал!… – ответил Кингскурт на приветствие.
– Сядем, сядем, господа! Прежних сил у меня уже нет! – говорил президент, улыбаясь, и опустился в кресло, подвинутое ему лакеем. – Для нашего народа наступило теперь лучшее время, для меня – то время было лучшим… senectus ipsa morbus. Ничего не поделаешь. С этим надо мириться.
Он указал на стоявшую с ним рядом женщину в черном платье, без всяких украшений, и добавил:
– Дочь моя, Саша, узнала вас и напомнила мне нашу встречу перед скорбной стеной… Да, это уже далекое прошлое!.. Ах, эта бывшая скорбная стена!..
– Бывшая? – спросил Фридрих. – Разве ее нет уже? Даже этого последнего воспоминания?
Президент покачал головой:
– Из ваших слов я заключаю, что вы не были еще в Иерусалиме?
– Нет, господин президент! – скромно вставил Давид. – Они сегодня только приехали и очень мало еще видели у нас. Президент приветливо положил руку на его плечо.
– Я очень рад видеть вас, дорогой Литвак… я всегда рад вам, и особенно теперь. Не падайте духом, – и вы выйдете победителем из этой борьбы. Вы правы, Гейер неправ. Моими прощальными словами к нашим евреям будут: пусть всем, без исключения, дышится легко в нашей стране… А вам, Литвак, дай вам Бог сил на работу и на борьбу… Вы говорите, дорогие гости, что мало еще видели в нашей стране? Но вы знаете одного из лучших людей. Я горжусь этим Давидом Литваком, как если бы он был моим созданием… Но он всем обязан самому себе.
Давид зарделся густым румянцем, смущенно опустил голову и пролепетал:
– Что вы, господин президент!…
– Нет, уж вы позвольте мне, Литвак, похвалить вас в лицо. Я – старик, и меня в подобострастии. заподозрить нельзя… Видите ли, дорогие мои гости, я – уходящая волна, а он – приходящая. Дай-ка и мне чашку чаю, Саша!
Чай был сервирован по-русски. Когда Кингскурт и Левенберг коснулись в разговоре того, что они прожили двадцать лет вдали от культурного мира, Саша спросила их:
– Вам не жаль потерянного времени? Вы могли бы содействовать великому делу, быть полезным огромной массе людей.
– Нет, нисколько не жаль! – ответил Кингскурт. – Мы оба отъявленные враги человечества и заботимся только о личном нашем благополучии. В этом вся наша жизненная программа. А, Фритц?