– Когда вы приезжаете в Вифлеем или Назарет, вы невольно вспоминаете описания Лурда, – сказал Штейнек. – Такая масса народу, множество монастырей, новых отелей, постоялых дворов!
Увлеченные разговором, они и не заметили, как проехали значительную часть равнины. Это было огромное пространство, засеянное пшеницей, ячменем, маисом и хмелем, маком и табаком. В долине и на склонах гор белели деревушки и выделялись размерами хозяйственные службы.
На пышных сочных лугах паслись стада коров и овец. Здесь и там сверкало железо сельскохозяйственных машин. И в лучах весеннего солнца весь пейзаж делал впечатление картины полного, безмятежного счастья. Они проехали несколько деревень, заглядывали в крестьянские дворы, видели мужчин и женщин за работой, резвившихся ребят и стариков, гревшихся на солнышке перед домами своих детей. Кингскурт и Левенберг обратили внимание на то, что чем дальше они ехали, количество пешеходов увеличивалось. Все направлялись, по-видимому, к югу, к расположенной на холме обширной колонии. Они обгоняли пешеходов, мужчин и женщин, которые кланялись им и кричали «Гедад!» Некоторые же кланялись неприветливо, или же вовсе отворачивали голову в сторону. Оживление на дороге возрастало. Из каждой попутной деревушки выходили люди и быстро следовали за автомобилем, некоторые даже бежали. Было много всадников несколько велосипедистов старались обогнать автомобиль. Гости Давида скоро сообразили, что жители этой местности, очевидно, предупреждены почему-то об их приезде и встречают их. Так оно в действительности и было. Колония, с превосходными службами, великолепным скотом, отлично возделанными полями, называлась Нейдорф. И все говорило здесь о высокой культуре и полном достатке. Перед нарядным домом местного управления ждала группа людей, и, когда автомобиль остановился, раздалось дружное и громкое «гедад» сотни голосов.
– «Гедад» – это то же, что «ура», – объяснил Решид Кингскурту, когда они выходили из экипажа.
– Я тотчас подумал, что это означает «ура» или «долой» – ответил старик.
Они хотели было войти в дом, когда небольшой хор чистенько одетых школьников, под управлением учителя затянул древнееврейскую приветственную песнь. Они молча выслушали приветствие. Фрицхен повеселел и, подпрыгивая на руках своей кормилицы, храбро подтягивал. Затем выступил представитель общины, Фридман, крепкий и коренастый крестьянин, лет сорока, и произнес небольшую речь, в которой приветствовал гостей, особенно предводителей партии Литвака и Штейнека. Он говорил на русско-еврейском диалекте.
– Черт побери! – сказал Кингскурт на ухо Давиду. – Я и не знал, что вы предводитель партии.
– Временно только, мистер Кингскурт, недели на две, не больше; это не моя профессия.
В это мгновение из толпы вышел другой крестьянин, тоже плотный человек, с загоревшим здоровым лицом. Он несколько смущенно мял шляпу в своих мозолистых руках и нетвердым голосом произнес:
– Господин Литвак, господин Штейнек, быть может, вы и мне позволите что-нибудь сказать!
Несколько пар кулаков протянулись к неожиданному оратору:
– Нет, не надо! Менделю слова не давать!
Но Мендель упрямо стоял на своем месте, протест, по-видимому, только усилил его решимость.
– Я буду говорить!
Поднялся шум. «Нет! Нет!» – кричало большинство. Приверженцы Менделя кричали: «Да, да! пусть говорит!» – Давид поднял руку. Толпа притихла.