– Конечно, – сказал он, – пусть говорит!
Мендель с насмешливой улыбкой обратился к своим противникам:
– Видите, господин Литвак, умнее вас! Ну вот… я хотел только сказать… Фридман не говорил от имени всей общины.
Опять шум и крики: «Да! да! Он представитель общины».
Мендель невозмутимо продолжал:
– Он может приветствовать гостей, да! Это он должен делать. И он приветствовал их от имени всех жителей Нейдорфа. Мы люди вежливые. Но как предводителей партии он не может приветствовать их. У нас есть еще другая партия и это далеко не партия господина Литвака. Это все, что я хотел вам сказать, господин Литвак и господин Штейнек!
Волнение улеглось. Повидимому, многие согласились с Менделем, так как, признавая долг гостеприимства, он требовал только соблюдения принципа партийности.
– Ого! – заметил Кингскурт. – Да мы никак попали во враждебную страну.
– Во всяком случае нас здесь не съедят, – ответил архитектор. – Мы приехали сюда, чтобы обратить их. Уж я как-нибудь справлюсь с этими мужицкими башками… Но, ради Бога, где же моя речь! Он перерыл свой ручной сак. – Ее здесь нет! – С отчаянием заявил он.
Сара рассмеялась…
– Да, ведь, вы говорили, что она в саквояже!
– Я вспомнил сейчас, что положил ее в корзину
– Говорите тогда экспромтом! – посоветовала Мириам, лукаво улыбаясь.
Штейнек был вне себя. Его импровизации никогда не имели успеха. Вдруг толпа расступилась перед кем-то… «Рабби Шмуль идет! Рабби Шмуль идет!» крикнули несколько человек и почтительно дали дорогу старому согбенному человеку с привлекательным кротким лицом. Он взял руку Давида в свои старческие дрожащие руки, и по той сердечности, с какой он пожал ее, сразу ясно стало, на чьей он стороне
Мириам полушепотом рассказывала гостям историю седого рабби. Он приехал в Палестину с первыми эмигрантами, когда эта цветущая равнина представляла собою бесплодную пустыню, равнина Асочи, вот под теми северными холмами – одно сплошное болото, и широкая Израильская долина на юге – тоже далеко не отрадную картину. Рабби Самуэль был утешителем и духовным пастырем жителей Нейдорфа, большей частью выходцев из России, которые начали культурную борьбу с древней родною страной. Он до глубокой старости оставался сельским раввином, хотя его не раз приглашали к себе общины больших городов. Так как благодаря своей праведной мудрой жизни он пользовался широкой известностью и уважением, восточная часть колонии, где находился домик раввина, называлась садом Самуэля. И в праздничные дни, когда рабби Самуэль говорил проповеди в Нейдорфской синагоге, богомольные люди из дальних мест приходили послушать его. Представитель общины предложил гостям закусить и освежиться. На лужайке перед домом правления сооружен был на скорую руку шатер. На высоких шестах и деревьях натянули длинные полосы парусного полотна, которое вполне защищало от солнца.
Толпа направилась к шатру. Легкие подмостки служили ораторской трибуной. Перед нею стоял ряд стульев для рабби Самуэля и гостей. Затем шли ряды скамей для остальных присутствующих. Фридман говорил первым и убеждал публику не прерывать оратора, даже в случае полного несогласия с ним. Этого требует добрая слава Нейдорфа. Затем он предоставил слово архитектору. Штейнек взошел на возвышение, откашлялся несколько раз и начал, запинаясь сначала, но с каждой минутой все больше оживляясь:
– Дорогие товарищи! Со мною…гм…гм… Со мной случилось несчастье…гм…гм…в дороге. Я, видите ли…гм…гм… потерял свою речь… Я, надо вам знать, гм…гм… приготовил для вас речь. Это была…гм… прекрасная, превосходная речь. Можете мне поверить на слово, потому что все равно вы ее не услышите.
Слушатели смялись. Штейнек продолжал:
– Наша община переживает теперь гм… гм… серьезный момент. Гм…гм…я повторяю – серьезный момент.
Оратор вытер пот.
– Вам желательно, друзья мои, чтобы я развил свою мысль. Но прежде, чем остановиться на этом, гм… гм… я хотел бы напомнить вам прошлое. Что это было за прошлое… ваше, наше прошлое? Гм… Гетто!
Крики: «Верно! верно!».
– Кто вывел вас из этого гетто?.. Кто?.. Кто?..
Мендель громко ответил:
– Мы сами!
Штейнек мгновенно загорелся:
– Кто? Кто мы сами? Мендель, или кто либо другой?
Мендель опять крикнул:
– Народ!
– Прошу меня не прерывать! Впрочем, я понимаю Менделя. Народ – да!.. Конечно, народ. Гм… гм… Но народ один не мог этого сделать. Наш народ рассеян был по всему миру небольшими беспомощными группами. Надо было прежде объединить его для того, чтобы он мог сам себе помогать.