– Какое нахальство! Какое нахальство!…
– Молчать, грубиян! – прикрикнул на него Фридрих и швырнул ему серебряную монету, которая со звоном покатилась по каменным плитам.
Привратник мгновенно стал ниже травы, тише воды.
– Я не про вашу милость, сударь – я про них… про этих жидов.
– Молчите! – повторил Фридрих, и посветите мне по лестнице.
Привратник нагнулся и поднял деньги. Целая крона! Должно быть, какой-то важный барин.
– Это в пятом этаже – сказал разносчик. – Быть может вы одолжите нам огарочек – заискивающими тоном обратился он к привратнику.
– Вам я ничего не дам – ответил тот – но если господин пожелает…
И он вынул из фонаря огарок свечи, подал его Фридриху и, не переставая ворчать, исчез куда-то.
Фридрих с Литваком и Давидом поднялись на пятый этаж. Огарок оказался не лишним; их окружал глубокий мрак. В комнатке Литвака, с одним окном, то же не было огня, хотя жена его не спала и, сидя на соломенной подстилке, кормила дряблой грудью маленькое плачущее дитя. При тусклом свете огарка Фридрих увидел, что в комнате нет никакой мебели. Ни стула, ни стола, ни шкапа. На подоконнике стояло несколько пузырьков и разбитые горшки. Картина глубокой, безысходной нужды. Женщина встретила их изумленным тоскливым взглядом.
– Кто это? – испуганно спросила она.
– Хороший человек – успокоил ее муж.
Давид подошел к ней.
– Мама, вот хлеб – сказал он и отдал ей сухари. Она с усилием отломала кусок и медленно поднесла его ко рту. Она была очень слаба, худа, но истощенное лицо носило еще следы минувшей красоты.
– Вот здесь мы живем – с горьким смехом сказал Литвак. – Но я не знаю, будем ли мы еще здесь послезавтра. Нам уже отказали от квартиры…
Женщина громко вздохнула. Давид опустился на солому подле матери и прижался к ней.
– Сколько вам надо денег, чтобы вы могли остаться здесь? – спросил Фридрих.
– Три гульдена! – объяснил Литвак. – Гульден двадцать крейцеров за квартиру, а остальное я задолжал хозяйке. Где же я могу достать в один день три гульдена. Придется пойти на улицу с женой и детьми.
– Три гульдена! – тихо и безнадежно протянула женщина. Фридрих опустил руку в карман. При нём было восемь гульденов. Он отдал их разносчику.
– Милосердный Бог! Возможно ли это? – воскликнул Хаим, и по лицу его побежали слезы.
– Восемь гульденов! Ревекка! Давид! Бог помог нам!.. Да будет благословенно имя его.
Ревекка тоже совершенно растерялась. Она привстала на колени и подползла к спасителю. Правой рукой она поддерживала спящее дитя, а левой искала руку Фридриха, чтобы поцеловать ее.
Он резким движением уклонился от ее благодарности.
– Оставьте! Что за глупости! Для меня эти восемь гульденов ничего не значат… Мне все равно, будут ли они у меня или нет. Не посветит ли мне Давид?
Женщина опять опустилась на свою постель и зарыдала от радости. Хаим Литвак шепотом читал древнееврейскую молитву. Фридрих вышел в сопровождении Давида и стал спускаться вниз. Когда они были уже во втором этаже, Давид, державший свечу, остановился и сказал:
– Господь поможет мне сделаться хорошим сильным человеком. Тогда я уплачу вам долг.
Фридрих тоже остановился, изумлённый словами и твердым серьезным тоном этого малыша.
– Сколько тебе лет? – спросил он его.
– Кажется, одиннадцать.
– Кем ты хочешь быть?
– Я хочу учиться… Много учиться.
Фридрих невольно вздохнул:
– Ты думаешь, что это приносит счастье…
– Да! – сказал Давид – я слышал, что человек, который много знает, силен и свободен. Бог поможет мне и сделает так, чтобы я мог учиться. Тогда я уеду с родителями и с Мариам в Палестину.
– В Палестину? – с изумлением повторил Фридрих.
– Что ты там будешь делать?
– Это наша родина. Там мы можем быть счастливы.
Бедный мальчуган, решительно изложивший в двух словах программу будущего, нисколько не казался ему смешным. Он вспомнил пошлых остряков Грюна и Блау, изощрявших по поводу сионизма свое плоское остроумие. Давид добавил еще:
– И если у меня будет что-нибудь, я верну вам эти деньги.
– Да, позволь, милый мой, ты вовсе не мой должник – сказал Фридрих, улыбаясь. – Я дал деньги твоему отцу.
– То, что делают для моего отца, делают и для меня. И я за все уплачу – за хорошее и за дурное… – Давид сжал руку в кулак и при последнем слове энергичным жестом указал на помещение привратника, мимо которого они проходили.
Фридрих положил руку на голову мальчика.
– Да поможет тебе Господь, Бог отцов наших! И он сам удивился произнесенным словам. С далеких дней детства, когда он ходил еще с отцом в синагогу, он не думал больше о «Боге отцов наших». Эта удивительная встреча пробудила в нем что-то родное, забытое, и сердце заныло тоской по глубокой вере юности и невозвратной поре, когда он в молитвах обращался еще к Господу, Богу отцов наших.