И наш боевой отряд, в бинтах и гипсе, выдвинулся к Маше.
Сердца остановились у всех, когда мы поднялись на нужный этаж и увидели чуть приоткрытую дверь в Машину квартиру. Там хрусталей одних на тыщи было, в таких квартирах дверь должна быть всегда хорошо закрыта, а тут — открыто… Воображение всех присутствующих мигом нарисовало картину хладных ног, болтающихся над полом. Зайти первым никто не решался. Топчемся, прислушиваемся… И слышим — смех, женский, следом какое-то мужское бу-бу-бу и опять смех, не Машкин… Ставший в тот вечер очень героическим Колясик рванул дверь и ворвался в прихожую, следом уже все мы.
На кухне, за накрытым столом сидели трое: наша-Маша, Усы и Маша-молодуха-разлучница. Увидев наши застывшие в немом вопросе физиономии, они начали истерически хохотать, а следом за ними и мы. До слёз, до икоты.
События после нашего отъезда разворачивались следующим образом. Сергей убежал на поиски Маши-разлучницы, а наша-Маша от холода начала приходить в себя, и на нервных почвах за час с небольшим привела квартиру в относительный порядок. Только собралась уходить, явились Усы с зарёванной молодушкой. В доме находиться невозможно — всё заледенело, на улице сорокаградусный мороз, из окна ветер свищет, стены в крови, ванна, с корнем вывернутая, в санузле валяется, как тут ночевать? Вот наша-Маша их к себе и забрала, обоих. В тепле всех разморило, и Машка наша возьми и выдай Усам всю правду-матку. И про любовь свою злую, с первого взгляда, и про квартиру, и про надежды её несбывшиеся.
А вторая Маша, возьми и ляпни тут же: «Тёть Маш, да он по вам сам с первой встречи сохнет, не знает как подкатить. Вы ж при должности и вообще, а он работяга без кола и двора, куда ему до вас. Вы ж вон красавица какая, по вам половина ДСК страдает, неужели вы не в курсе?»
Почему в тот момент Машку нашу не хватил инфаркт — я не знаю, меня бы точно хватил. А может и был обморок, да нам не рассказали. В кухне разливался свет взаимной любви и будущего семейного счастья.
А «разлучница» оказалась дочерью Серёгиного комдива, с которым он прошёл Афганистан, а погиб уже на гражданке, вместе с женой, в страшной аварии. А Усам девочку удочерить не дали, но он опекал её всё это время и хотел впоследствии отдать ей свою квартиру, молодая же, ей надо…
Сергей с Машей поженились через две недели. Сыну их, Косте, уже 22, заканчивает университет в Томске. Молодую Машу выдали замуж через два года и вся наша компания, конечно же, там была в качестве самых дорогих гостей, мёд-пиво пила и по странному стечению обстоятельств ничего не разбила, и никто не покалечился. Вот такая история.
А в тетрадку ту вожделенную Сергей переписывал понравившиеся стихи. Для интересующихся.
Нищий
Не тот нынче нищий пошел, скажу я вам, не тот! Вот раньше…
Подвизалась я во времена оные в славном граде Барнауле при храме Александра Невского. Всё, что в храме жило, читало, пело и вопияло, — подчинялось настоятелю, а то, что касалось паперти, там безраздельно властвовал Серёга — царь всех нищих и убогих, прибивающихся к храму с целью подзаработать и вовремя опохмелиться. И было Серёге на вид лет шестьдесят, а по паспорту 38, что, в общем-то, в его кругах за моветон не считалось. Тяготы нищенского бытия обязывали выглядеть сумрачно и жалко, чтобы пусть и небольшие, но регулярные денежки капали в кружку для подаяний. В будни — по-скромному, а уж в двунадесятые и великие праздники — по-особому, торжественному тарифу.
Имел Серёга роскошные трофические язвы на ногах и женское зимнее пальто на ватине, цвета свежих листьев клевера, с обтюрханным лисьим воротником. Причём лиса эта покойная имела размеры хорошего телёнка и красиво облегала пусть и изъязвленное, но очень мощное Серёгино тело красивым рыжим хомутом. Солидный был воротник, шаляпинский.
На ногах, как и положено каликам перехожим, были войлочные бурки на резиновом ходу, с железным замком («прощай, молодость», помните?) и частичном галифе. Частичном потому, что вечно распухшие и гноящиеся Серёгины ноги не помещались в те узкие дудочки, которыми заканчивались галифе, и за ненадобностью эта узкая часть отрезалась, а оставался только пышный барочный верх.
Ко всему этому шику прилагалось донельзя испитое лицо рязанского крестьянина в обрамлении есенинских кудрей и борода, по которой безошибочно можно было цитировать Серёгино меню.
Перед началом рабочего дня, где-то минут за сорок до начала литургии, Серж прибывал на рабочее место, усаживался на верхнюю ступень церковного крыльца, обстоятельно разматывал эластичные бинты и обнажал свои страдальческие багрово-чёрные ноги, долго изучал их, поглаживая и приговаривая: «Кормилицы мои…» После этого распивал четок, занюхивал лисой и начинал планёрку.