Разумеется, всем тут же захотелось поговорить.
Робкий, вздрагивающий гул раздался меньше, чем через кэ после розжига костра, когда большая часть успела насытиться остатками нехитрой снеди из прихваченного в дорогу и сходила до «кустиков», коими дружно нарекли нишу надо рвом. Ее лишь стыдливо прикрыли плащом Иккагецу.
А за проявленную в бою с культиватором трусость некоторые сочли возможным использовать рукава для почтительных вытираний грязных мест, недостойных в таком виде осквернять священную обитель.
Через несколько минут гул набрал мощь, вибрацию. До громкости казарменных криков не дошло, хотя ор не беспокоил покатые своды старой башни только из-за присутствия за ширмой практиков Старого Города. Но и так пережитый страх здорово развязал людям язык.
Говорили обо всем: бабах, прошедшем бое с дилоу (хорнов признали более опасными), бабах, битве с практиком (стремный ублюдок, какие же мы все везучие, что живые и одним куском), бабах, прошлых бабах, бабском отряде новобранцев, будущих бабах, составляли сравнительное бытописание отдельных, богатых бабами, регионов…
В этих беседах чувствовалась недосказанность. Две темы жгли язык, тенью мелькали в каждом предложении, неведомым зверем цензурой вторгались в умы и чувства достойных практиков.
Первая, самая опасная: бабы культиваторы. От двух напарниц Алтаджина, обсудить которых натурально зудело, причем до такой степени, что пытались изъясняться многозначительными подмигиваниями, ного-руко-махами и зверскими рожами, до всех остальных, включая мельком виденных охранниц на воротах, практиканток И Шенга и дочь коменданта.
Второй темой с молчаливым, очевидным для каждого запретом являлась сцена после отрубания головы демоническому практику. Каждый ощутил тогда высвобождение Зла, каждый распознал посмертное проклятие. Каждый до дрожи боялся обнаружить себя целью, поэтому…
…Каждый гадал, чем же является последнее заклинание демонопоклонника.
В итоге сам же Саргон и поднял наиболее безопасную тему — проклятие. А то кто-нибудь все же разовьет тему с новыми бабами. Шанс опасности и правильного проклятия есть, причем довольно высок. Старый-добрый мозговой штурм поможет накидать варианты. Авось, нечто полезное и сгодится.
Юлвей предпочел считать, что отвело, его в этом поддерживал Ма со всем религиозным пылом оторванного от священной бочки фанатика Богини Чанъэ. Каню оставалось все равно, пока проклятие не отрастит ноги, чтобы дать ему подсрачник.
Камей хотел отлить, но нишу оккупировал укакавшийся Вань, выходить из башни не горел желанием уже сам бандит, а если пожурчать на угол, то мало ли как отреагируют великомудрые бабы, еще более бешенные, чем обычные, раз дорвались до силы.
Уру отмалчивался, Акургаль перевязывал торс. И лишь благоухающий Вань, после возвращения из обители мудрых мыслей, уверенно заявил, что знает, о чем идет речь: именно так описывались посмертные проклятия в одном из ветхих свитков, которые он читал в своем уезде.
Тот практик много где путешествовал, а потом заносил в свиток заметки об увиденном. Правда, писал автор в собственном дурацком стиле, то есть совершенно бессистемно, зачастую без понимания о том, что произошло, как он или окружающие победили, преодолели, убили потустороннюю тварь или откупились от нее, что или к чему привела охота: в общем, ни начала ни конца большинства историй.
Высветленные фонарем детали длинного темного пути, не более.
Педантичного Ваня такая небрежность доводила до белого каления, поэтому он, невиданное дело(!), закончил книгу на середине. Как раз из-за упоминания посмертного проклятия, где сразу после шло многословное описание гаолянской бражки и начало следующей истории.
На этот моменте проснулся Алтаджин.
Он не стал громко орать, вопрошать, где они оказались, требовать немедленных ответов или проявлять свою эксцентричность.
Молча сел возле огня рядом с удивленными новобранцами, поел выданную такой же тихой Дун Цзе пустую адлайскую кашу, затем молча выслушал подробный пересказ того, что произошло, вяло отмахнулся от вопросов о своем состоянии, снова начал угрюмо пялится в огонь.
Через полчаса, когда неуютное напряжение вокруг него стало совсем уж невыносимым, он, наконец, поднялся, машинально отряхнул свой подбитый ватой халат, потоптался, оглядел башню изнутри, бросил равнодушный взгляд на перекрытые ворота и дал знак Саргону следовать за ним.
Хотя они всего-то прошли три шага, чтобы присоединиться к уютному, совсем не дымному, апельсинового цвета костерку двух высокомудрых дев.