Фелисия негромко напевала на кухне, готовя что-то вкусное. Задумчиво, временами прерываясь, она пела одну из старинных песен об Оборотне, которой Эрлинг сам когда-то научил ее. По тому, как она пела, он мог угадать, что именно она сейчас делает, — песня звучала то громче, то тише, то вовсе замирала на мгновение в зависимости от того, чем в это время были заняты руки Фелисии.
Мне нагадали в девочках еще,
— Садится иней, падает роса -
Что оборотень принесет мне смерть.
- Так Бог судил, когда я родилась -
О дорогой мой волк, не тронь меня!
— Садится иней, падает роса -
Отдам тебе я шелковую ленту.
- Так Бог судил, когда я родилась -
Малютка Кирстен плакала навзрыд,
— Садится иней, падает роса -
В усадьбе это Педер услыхал.
— Так Бог судил, когда я родилась -
И, выходя из розовых кустов,
— Садится иней, падает роса -
С кровавой пастью волка повстречал.
— Так Бог судил, когда мы родились -
Отважный Педер обнажил свой меч,
— Садится иней, падает роса -
И оборотня на куски рассек.
— Так Бог судил, когда мы родились -
Он в землю меч сверкающий упер,
— Садится иней, падает роса -
И в сердце жало острое впилось.
— Так Бог судил, когда мы родились -[2]
Эрлинг собирал разные предания о падшем человеке, воплотившемся в образе Оборотня.
В прежние времена он встречал людей, которые считали себя христианами и изучали вопросы, по его мнению близкие к богословию, однако все они начинали как-то странно юлить, когда он спрашивал их, верят ли они сами в то, что говорят. Добиться от них ответа было невозможно. Тогда он пришел к выводу, что ни во что они не верят и все их слова только пустая шелуха, они лишь жонглировали постановкой бессмысленных вопросов, чему научились в каком-нибудь молельном доме или в другом подобном месте.
Теперь он понимал: в ту пору ему не хватало зрелости, чтобы найти во всем связь, а может, они и сами ее не улавливали. Или, если улавливали, то полагали, что он не заметит, что свои важные проблемы они облекают в одежды собственного опыта, — и потому были честны, как и вообще все верующие. Всего каких-нибудь пятьдесят лет назад поэты выражали свои мысли с помощью греческой мифологии именно потому, что не верили в нее, не были ею связаны и не совершали никакого святотатства, наполняя ее своими мыслями и пользуясь по своему усмотрению ее символами. Однако греческая мифология была слишком тесна и далека, и потому стало естественным пользоваться вместо нее христианской мифологией с ее широко известными символами и образами. Ослабленное уже христианство открыло Библию для неверующих и профанов. Они смогли черпать в ней сокровища так же, как люди черпают их в классической литературе, когда наконец забывают школьную зубрежку и банальные истины. Люцифера можно понять, лишь пригласив его к себе и внимательно изучив, как сконструирован этот светоносец, ставший великим человеконенавистником и подаривший людям ту тьму, о которой они мечтали, напуганные светом.
Эрлингу казалось, что он много раз видел Оборотня. И неважно, что тот порой являлся ему в обличье саблезубого тигра.
Когда африканцы пьют кровь на своих ритуальных обрядах, они предпочитают заворачиваться в шкуры леопардов и других хищников. Эрлинг верил в Оборотня, как верят в мифологические образы, но в то же время и не совсем так. Старый Оборотень превратился в современного Сатану, Разрушителя, и тогда служители и почитатели прежнего божества, опережая друг друга, поспешили вовремя оказаться в нужном месте. Добрый Бог слишком поздно обнаружил, что его лагерь переполнен перебежчиками и квислинговцами. Наверное, ему показалось, что кроме них, у него на небесах уже никого и не осталось. Зато Эрлинг узнал, что истина никогда не бывает новой.
«Und wie des Teufels einziges Ziel und Streben Verderben ist, so treten nun auch beim Werwolf alle anderen Interessen vor dem Drang nach Mord und Zerstцrung zurьck. Er nimmt die Thiergestalt an, einzig und allein um Schaden zu stiften»[3].
Нет ничего истинно дьявольского, до чего не додумались бы люди и чего они не совершали бы и не совершают по отношению друг к другу:
«In der christlichen Zeit, wo man die Existenz der heidnischen Gцtter zugab, um sie zum Teufel erklдren zu kцnnen, wurde der heidnische Cultus zum Greuel der Teufelsanbetung, die Diener der Gцtter zu Teufelsdienern (1 Corinter X, 20–21), und hier entstand mit dem Hexenglauben die Vorstellung von Menschen, die sich mit Hilfe des Satans aus reiner Mordlust zu Wцlfen verwandelen. So wurde der Werwolf in dьster poetischer Symbolik das Bild des thierisch Dдmonischen in der Menschennatur, der unersдttlichen gesammtfeindlichen Selbstsucht, welche alten und modernen Pessimisten den harten Spruch in den Mund legte: Homo homini lupus»[4].
3
«И так же, как единственная цель и стремление дьявола — уничтожение, так и у Оборотня все другие интересы отступают перед тягой к убийству и разрушению. Он принимает личину зверя для того, чтобы причинить вред»
4
«В христианское время, когда существование языческих богов признавали, чтобы объявить их чертями, поклонение языческим богам стало сутью поклонения Сатане, а служители этих богов стали прислужниками Сатаны (Первое послание Коринфянам. 107: 20–21), и тут вместе с верой в ведьм появилось представление о людях, которые из чистого стремления к убийству с помощью Сатаны превращались в волков. Таким образом, Оборотень в мрачной поэтической символике стал олицетворять звериное, демоническое в природе человека, ненасытный, враждебный всему окружающему эгоизм, который дал повод и древним, и современным пессимистам для жестокого изречения: