У дома Корвин-Коссаковского на Лиговском Арсений снова заговорил, бесстрастно и размеренно:
- Слушай внимательно, Порфирий. Я за неделю всё, что могу, сделаю, ты же вели Фёдору генеральский мундир свой к пятнице в порядок привести. Я и тебе приглашение в дом графини достану. Вдруг чего заметишь? Если что раньше выясню, - к тебе заеду. Сам же ты об этом - никому ни слова.
Бартенев кивнул. Он не был светским человеком и бывать в обществе не любил, чувствуя себя в светских гостиных как слон в посудной лавке, но сейчас понимал, что отказать Арсению нельзя. При этом сердцем ощутил, что впереди их ждёт что-то тягостное и мерзкое, что почти осязаемо наползало на них зловонным болотным маревом, сновало, прячась за полуоблетевшими древесными кронами серым нетопырём, подстерегало чёрным котом-оборотнем, норовя наброситься и разорвать.
Глава 3. Семейные огорчения Корвин-Коссаковского.
Причина всех бед мира - недостаток любви.
Дом Корвин-Коссаковского на Лиговском принадлежал его отцу. Арсений вырос здесь, мог бы пройти по всем комнатам и залам вслепую. Ныне, после смерти отца, граф жил один в пяти комнатах бельэтажа, сдавая остальные три этажа, вёл тихую жизнь вдовца и, хоть женщины ещё выделяли его из толпы и улыбались ему, второго брака не хотел, ибо сам не заметил, как в душе его поселилось некое странное на первый взгляд равнодушие к миру. Он не смог углядеть и обозначить для себя его причины, но с годами всё чаще ловил себя, - нет, не на унынии или вялом тяготении жизнью, но скорее - на величавой тоске Екклесиаста, мудрой печали пресыщения суетой.
Всё, что волновало когда-то, давно утратило смысл, помыслы честолюбивые и любовные опали, как листья в октябре, и сегодня долгими осенними вечерами жизнь спрессовывалась для него до мизера: свеча в шандале, его любимые книги, чернильница и лист бумаги. Быть мудрым значит умереть для этого мира, ибо Бог нас создал для себя, и наше сердце будет неспокойным, пока не успокоится в Нём. Арсений успокоился, давно перестал думать о завтрашнем дне, даже написал завещание, отписав всё сыну, обучавшемуся в Сорбонне, и значительные суммы - трём племянницам.
Рассказ Порфирия Бартенева подлинно изумил его, потряс неожиданностью и сковал ужасом. Если бы Корвин-Коссаковский плохо знал Порфирия - всё могло бы быть шуткой, но за десятилетия дружбы Арсений ни разу не помнил, чтобы Порфирий солгал или выдумал что-то. Не тот был человек, чтобы фантазировать.
Сейчас Арсений, облачённый камердинером в домашний халат, сдвинул стремянку к библиотечным полкам со словарями и, нацепив на нос очки, методично перебирал тома. Словарь 1796 года, приложение к грамматике Лаврентия Зизания, 'Лексикон треязычный' Поликарпова-Орлова, Seelmann, 'Die Aussprache des Latein nach physiologisch-historischen Grundsätzen', Корсен 'Ueber Aussprache, Vokalismus und Betonung der lat. Sprache'...
Ага, вот он... Переплет с золотым тиснением. Христофор Целларий. Латинский лексикон с российским и немецким переводом, Синодальной типографии в 1819 года. Он спустился вниз, положил словарь на стол, пододвинул лампу и начал перелистывать страницы. Ну, да, всё так и есть. Pestiferus - гибельный, пагубный, тлетворный, вредный, смертоносный, чумной. Рrofundus - глубокий, подземный бездонный, безмерный, ненасытный, неиссякаемый. А Sacrilegus - это святотатственный, нечестивый, осквернитель святынь, негодяй. Что ж, ничего нового он не узнал.
Но слова не самые банальные и не гимназического курса. Бартенев их придумать, конечно, не мог.
Впрочем, сам Корвин-Коссаковский понимал, что просто тянет время - в надежде, что откуда-то вдруг придёт спасительное понимание ускользающего смысла, блеснёт догадка, прольёт свет холодного разума на нелепый мистический морок. Арсений знал, сколько душевных расстройств, ночных кошмаров, нервной слабости и непрекращающегося сплина скрывают души петербуржцев. Однако Порфирий? Нет, Бартенев был абсолютно здоров, это человек твёрдого здравомыслия, ему просто не могло ничего примерещиться.
Но помнил Арсений Вениаминович и утверждение Гёте о том, что сущее не делится на разум без остатка, и в потустороннее - верил. А кто в Петербурге, 'городе на костях', в приюте вечных туманов и трясин, где хляби небесные стекают в бездны земные, где под мощёные проспекты веками уходили призрачные тени, чтобы потом то и дело жуткими фантомами вырываться наружу, не верит?