Небывалый накал ощущала и Мина. Заботясь о брате, вернувшись к учебе, девушка завалила себя всем, чем только можно, чтобы меньше думать, а как следствие – меньше чувствовать. Она и так была постоянно зла и на нервах. Она была раздражена без меры, истощена своими переживаниями и проблемами, и это ужасно давило. Она старалась выкидывать из головы любые смущающие мысли, чтобы не начинать перебирать их снова и снова, накручивая себя все больше и больше. Но как не думать, когда перед глазами постоянная так раздражающая картина – Рис и Оливия? Она ругалась с мужем о том, что он не уделяет ей времени, ссорилась с ним из-за того, что он совсем забросил ее. Он находил целую кучу объяснений и факторов этому, просил терпеть и ждать. Но при этом время для Оливии у него находилось всегда. Он не объяснял омеге, почему не может быть с ней, не вывалил на нее свои проблемы, рассчитывая на поддержку. Он просто бежал к ней, как только чувствовать что что-то не так. И это его явное пренебрежение, приоритет не в ее сторону заставляли Мину страдать. Она бесилась, злилась и требовала, но Рис лишь снисходительно качал головой, глядя на ее закидоны с усталостью и безграничным терпением, которое проявляют родители к своим капризным детям. Он ничего не говорил, ничего не требовал. Он просто смотрел и ждал, когда она успокоится. А она не могла успокоиться. Ей катастрофически не хватало мужа. Его внимания были достойные все и вся, кроме нее. Будто именно она может подождать и потерпеть, только лишь она должна не доставать альфу своими проблемами, если уж другие никак не могут без него обойтись.
Не в лучшем состоянии был и брат Мины. Саймон долго приходил в себя, долго восстанавливался с помощью докторов, много сил и времени ушло на выздоровление. Сказывалось и пережитое им – все же от пыток и мучений кайфа мало, пусть он куда выносливей, чем человек. Он слишком хорошо помнил боль, адское ощущение, собственные крики и рычание, когда его плоть рвали и резали на куски. Он помнил, какую ощущал загнанность и безысходность, пусть и не покидала его никогда уверенность, что он сможет сбежать и освободиться. Это давило на психику, ему даже начали сниться кошмары, а это казалось слабостью. А слабость злила. И не только в этом было дело.
Не меньший дискомфорт и гнев приносила и борьба с самим собой. Еще только уйдя из дома, Саймон принял решение оставить Оливию в покое. Не доставать ее собой, не навязывать свое общество и свои инстинкты. Он твердо решил прекратить мучить их обоих. Он и возвращаться-то не собирался в принципе, и не попади он к охотникам – не пришел бы. Просто сюда его привела слабость, тяга – к дому, к сестре, к паре. Его измученный разум сам направлял тело, когда он в полубредовом состоянии перебирал лапами. А будь он чуть более в себе – он не пришел бы в эту стаю. Он набрел бы на первую попавшуюся, или вернулся бы к родителям. А здесь все было сложнее. Его зверь, снова оказавшийся вблизи своей пары, вновь рвался к ней всеми силами. Он не давал ему покоя ни днем, ни ночью, требуя свою истинную: нужно коснуться, взять за руку, почувствовать аромат. Но Саймон запрещал себе идти на поводу у инстинктов. Он еще слишком хорошо помнил, чем это обернулось в прошлый раз. Он корил себя за несдержанность, что проявил в последнее полнолуние рядом с Оливией. Еще слишком хорошо помнил страх в ее глазах, когда он словно дикий набросился на нее. Помнил ее слезы и мольбы прекратить, и собственную неуправляемую агрессию и злобную страсть. Помнил ее отказ, помнил слишком хорошо, что она не хотела его. И все это вкупе просто заставило его отказаться от попыток как-то наладить отношения с девушкой. Они пытались, по-разному, по-всякому, но не выходило. И он больше не желала пробовать. У него больше не было сил терпеть и молча страдать. Он больше не желал прилагать усилия. Ему плохо и так и так. И лучше пусть будет, как хочет он. Тем более Саймон твердо решил, что как только придет в себя окончательно, наберется сил и восстановится, он снова уйдет. Ему нечего здесь делать. Его ничто здесь не держит, но разве только сестра. Только Мина помогала ему и поддерживала. Она тоже была в своих чувствах, и друг в друге они нашли утешение. Они как когда-то в детстве, все время проводили вдвоем. Им не нужно было общаться или разговаривать, делиться своими проблемами – они понимала друг друга и без слов. И это внушало спокойствие и дарило минуты умиротворения. Они уходили подальше от дома, оставались вдвоем и просто молчали, держась за руку, думая каждый о своем, но незримо поддерживая.
Саймон старательно избегал Оливию. Не смотрел на нее, близко не подходил, и ей ясно дал понять, что не желает ее общества. Увидел в ее глазах непонимание и обиду, которые заставили зверя внутри стыдливо скулить, но не отказался от своих слов. А она и не настаивала – оставила его в покое, как он и просил. Было и облегчением понять это, и горечь разливалась внутри: не нужен он ей, как бы она ни старалась показать обратного. Она вполне сносно обходилась и без него, его нужда в ней была куда сильней, чем ее в нем. Может в чем-то Сай был и не прав, и вполне признавал это, но не собирался что-то делать. Он так устал от борьбы и стараний, что сейчас просто хотел спокойствия. И чтобы хоть как-то обрести его, переключал свои чувства и эмоции в другое русло – он присоединился к бетам стаи, чтобы выслеживать охотников. Рис отговаривал его как только мог, ссылаясь на его неокрепший еще организм, слабость, излишнюю злость, которая могла помешать, но не справился. И теперь Саймон пропадал за пределами стаи, едва ли показываясь дома раз в сутки.