Все, чего мне хочется — просто забить на это. Подвергнуть сомнению ее способность опознать убийц ее матери, поскольку прошло слишком много времени. Проблема заключается в том, что объяснения не помогут. Уже не помогут. Эти лица запечатлелись у Исузу в сознании, как на снимке — так же четко, как и вся ночь, в которую это произошло. Бесполезно искать отговорки, ссылаясь на ее возраст и время. Убийцы Клариссы выглядят точно так же, как в ту ночь, когда сделали дело — и всегда будут так выглядеть. Если только не…
Хорошо, предположим, вы оказались на моем месте. Что должен сделать любящий отец?
— Как вы относитесь к высшей мере наказания? — спрашиваю я отца Джека.
Исузу не получила ключ. Вместо этого я запер ее в спальне, а шнур, бензин и нож конфисковал. В спальне нет окон, через которые можно выбраться, и даже в своем нынешнем состоянии она знает, что ночью лучше не поднимать шум — а это случится неизбежно, если она начнет ломать дверь. Однако сейчас она упражняется в использовании лексикона скороспелок — вполголоса, вполшепота, — и я слышу ее бормотание у себя в ухе. В наше время, у сотовой связи и приемных отцов со склонностью к подслушиванию большие возможности. Что касается моей склонности, она становится все более отвратительной.
— Трудно сказать, — говорит отец Джек. — С одной стороны, если бы не высшая мера наказания, я сидел бы без работы… — он касается пальцем распятия, прикрепленного к лацкану — на тот случай, если я не обратил на него внимания раньше. — С другой стороны… Вы знаете, что говорил Ганди по поводу правила «око за око».
— Напомните.
— В мире останутся одни слепые, — отвечает отец Джек.
Кавычки. Цитата.
Возможно, именно поэтому у нас больше нет смертной казни. Официально. Это считается слишком варварским, слишком диким в мире, где смерть перестала быть неизбежностью. Что мы используем взамен? Публичное унижение. Например, отпраздновал свое возвращение позорный столб. Равно как и обмазывание смолой, обваливание в перьях и побивание камнями — правда, вместо камней используются губки, пропитанные всякой гадостью. Ссылка — конечно, она никогда не выходила из моды, просто сейчас это вошло в систему. Но самая популярная форма наказания — безусловно, пиявки.
Число и размещение зависят от тяжести преступления, и список мер наказания похож на старую схему иглоукалывания, только на стрелках, указывающих на различные точки тела, написаны названия не болезней, а злодеяний. Возьмем, к примеру, гениталии. Пиявки на гениталии — от полудюжины и больше — ставятся публично две ночи кряду (бывает, и дольше, но редко). Это принятое у вампиров наказание за изнасилование.
Но как вы думаете, сколько пиявок заслужил тот, кто убил вашу мать? Вот-вот. На хрен пиявок.
— Откуда столь внезапный интерес в высшей мере наказания? — спрашивает отец Джек. — Легкое увлечение эзотерикой, если не ошибаюсь? Или историей?
— Я просто думаю о некоторых вещах, которые должен сделать, — говорю я и тут же жалею о том, что сказал.
— Ах, какой хороший мальчик… — произносит отец Джек. — Рассказывайте, рассказывайте.
Вот почему я поддерживаю эти отношения. Я использую отца Джека в качестве резонатора своих эвфемистических проблем, а сам, в свою очередь, рассказываю ему истории, до которых он сам не свой — о тех временах, когда вампиры охотились на живых. Отец Джек — «искусственник» последней волны, и эти истории для него что-то вроде порнушки. Когда он пребывает в подобном настроении, он похож на английского профессора, питающего постыдную слабость к черным бульварным детективам с порочными дамочками и прочими клише — то самое чтиво, которое он высмеивает в аудитории или клеймит с кафедры. Но здесь, сейчас, когда он не принадлежит только себе, он сама добропорядочность.
— Это было потрясающе, Джек, — говорю я, чувствуя себя так, словно должен рассказать Исузу очередную сказку на ночь. — Помнится, как-то раз я не смог отправить одного парня на тот свет.
— О нет…
— Честное скаутское.[85] Он бился на полу, схватившись за свою шею. Потом попытался ползти за мной, чтобы схватить меня за лодыжку. В конце концов, мне пришлось опустить ему на башку шлакобетонный блок.
— О господи.
— Знаете, звук был такой, словно я расколол яйцо. Такое большое яйцо с толстой скорлупой, наверно, страусиное.
Отец Джек кивает. Потирает руки.
И пока мы гуляем, я подкармливаю его новыми кровавыми подробностями происшествия. Отец Джек весь обратился в слух, переживая перипетии этого «Дикого, Дикого Запада» в стиле «вампир». Исузу все еще бранится у меня под ухом. Сейчас я слушаю это главным образом для того, чтобы не упускать ее из виду, но внезапно начинаю замечать кое-какие изменения. Когда вы разговариваете с кем-то лицом к лицу, то сосредотачиваетесь на отдельных словах, на выражении лица, на жестах. Но когда вы слушаете, как кто-то говорит по телефону — говорит не с вами, даже не зная, что вы слушаете, — то начинаете обращать внимание на другие вещи, которые при личном разговоре могут показаться чем-то само собой разумеющимся. Например, тембр, тон, высота голоса. Голос становится абстрактным звуком, вместо того чтобы быть проводником информации, выраженной словами. И то, что раздается у меня в ушах, что передается мне по линии сотовой связи, это сердитое бормотание, эти «на хрен» или «затрахало» — все это говорит мне о следующем: Исузу растет.
Ее голос становится глубже, богаче. Он становится менее детским. Более женственным.
Я не хочу этого знать. Я не хочу этого слышать. И по-прежнему держу руку в кармане. Я иду дальше. Я продолжаю рассказывать. Я нащупываю колесико на своем сотовом и кручу его, убавляя громкость и пытаясь не думать о том, что будет дальше.
Вы можете усмотреть в этом некую иронию. В вопросах, касающихся смерти, вампиры — настоящие мещане. Став бессмертными, они боятся смерти куда больше, чем раньше, когда она была неизбежной. И когда один из нас умирает, эта потеря ужасна, и скорбь оставшихся в живых бессмертных безмерна. Ставший достоянием гласности случай гибели вампира — а достоянием гласности становится почти каждый такой случай, независимо от того, насколько известен был покойный при жизни — потрясает мир в течение многих недель, а иногда и годы. Службы теленовостей пересказывают избранные отрывки трагически прерванного жизненного пути покойного, от рождения до обращения, неизменно умалчивая о последнем, независимо от того, как это произошло и при каких обстоятельствах. Каждый репортер становится Уолтером Кронкайтом,[86] каждый мертвый вампир — Кеннеди.
Забавный факт. Думаю, по вине СМИ погибло куда больше вампиров, чем по какой бы то иной причине, в том числе в автокатастрофах. Именно СМИ делают самоубийство желанным средством от скуки, от которой страдают многие вампиры. Шумиха — штука чрезвычайно действенная. Только представьте: весь мир будет думать о вас, вы займете место в сердцах и умах миллионов, именно из-за вас каждая капля дождя, которую эти люди увидят в течение ближайших недель, напомнит им о потоках слез. Стоит ли удивляться, что некоторые вампиры-самоубийцы оставляют вместо обычных записок медиа-комплекты с полной биографией и видеозаписями, готовыми для трансляции по телевидению?
Конечно, если вы не знаете, что собираетесь совершать самоубийство, СМИ придется обходиться тем, что есть.
Первого отыскать оказалось нетрудно. Ключевую информацию предоставила мне Исузу: статья, которую она всучила мне, полна косвенных указаний на его «высокое положение» в обществе. Он оказывается скороспелкой и в то время был ростом с Исузу или чуть выше. Именно ему поручили держать ее, когда остальные набросились на ее маму. Он был первым, кого она в ту ночь собиралась проткнуть хлебным ножом — прежде чем наткнулась на вашего покорного слугу, к своему большому удивлению, которое заставило ее остолбенеть.
86
Уолтер Кронкайт (р. 1916 г.) — легендарный телерепортер. Был корреспондентом CBS во время Второй мировой войны. Брал интервью у всех президентов США — от Эйзенхауэра до Рейгана. Репортажи Кронкайта с Северного полюса, из самолета в состоянии невесомости, обо всех космических полетах американских астронавтов и т. д., стали классикой тележурналистики. 22 ноября 1963 года первым передал телевизионное сообщение о выстрелах в Далласе, когда был убит президент Дж. Кеннеди.