Строго одетая дама сильно средних лет была лаконична: – – «Юмор (?!) у вас мрачноват, обороты, ну да ладно. Берём в работу». После чего как-то странно посмотрела, и добавила: – – «В качестве эксперимента».
Впоследствии Михайловна, посмеиваясь, рассказала о сути этого эксперимента. У Дианы Васильевны, так звали матёрую редакторшу, муж был «технарём», такое случается. Человек этот к искусству был равнодушен, книг, за исключением справочников, не читал вообще, предпочитая пиво с футболом по телевизору.
На следующий день Диана Васильевна решила просмотреть мой опус, но не нашла его на месте. Рукопись обнаружилась в руках мужа, читавшего её с явным интересом. Ошарашенная Диана Васильевна спросила: – – «Тебе нравится ЭТО?», на что муж ответил: – «Да, занимательно. Если напечатаешь, то порекомендую мужикам», наверное, имея в виду своих приятелей. Диана Васильевна не имела привычки брать работу на дом, и мои бумаги, в некотором роде, были исключением. Скорее всего, мающийся от безделья муж Дианы Васильевны машинально открыл рукопись, и случайно попал на какой-то драматический момент сюжета. Там, в одном месте, зять душил осточертевшую тёщу, но неудачно – не обладая нужным опытом, недодушил. В другом месте, он стриг её налысо, заперев в подвале, и, в конце концов, утопил эту язву в колодце вверх ногами. А поскольку население деревни в целом было на стороне зятя, тётка многим насолила, то и текст был проникнут к нему сочувствием. Вероятно, это нашло отклик в сердце мужа редакторши, что и решило судьбу сочинения. Диана Васильевна благоразумно не стала уточнять, что именно там понравилось мужу, и здраво рассудив, решила – уж если этот далёкий от литературы увалень загорелся, то значит, там определённо что-то есть. -
Узнав эти подробности, я опечалилась. Получилось, что в литературу я попала не благодаря труду и таланту, а просочилась каким-то чёрным ходом, и это напрягало. Хотелось подтвердить статус, но после некоторого размышления пришла в уныние, так как осознала реальные трудности творческого процесса.
Есть некая норма бытия, определяемая природными, социальными и нравственными законами. Но независимо от воли людей постоянно возникают и существуют нарушения, отклонения и ненормальности разных видов и в разных сферах – стихийные бедствия, опасные животные, вредные растения, войны, болезни, преступления и чрезмерные проявления страстей, как возвышенных, так и низменных. Одним словом – страдания. Наверное, страдания такой же спутник жизни человека, как и трение в работе механизма – подмазать можно, но совсем избавиться – ни–ни. Неудивительно, что мучимые разного рода несчастьями, люди стихийно создали мечту, некий эталон счастливого существования – жизнь без страданий. Тут уж не до жиру, как говорится. Страдания – главная и единственная пища литературы. С древних времён она описывала всяческие страдания людей и народов, а также способы их преодоления и вообще, приведение кризисных ситуаций в норму. И в этом вся её сущность. Литературе свойственны ограничения связанные именно с этим обстоятельством. Именно поэтому она не в состоянии описывать и отражать нормальное, «счастливое» течение жизни. Всё равно, что описывать пустоту. И в самом деле, что можно рассказать о монотонном, изо дня в день тупом сытом существовании без происшествий?
С этой проблемой столкнулись ещё древние авторы народных сказок. После описания страданий и подвигов, каждый получает своё: антигерой вариант плохой стабильности – разбитое корыто, тюрьму или могилу, а герои получают счастливую стабильность, но вся их послеповествовательная жизнь обычно укладывается в пять слов – они жили долго и счастливо. Более продуманные авторы добавляют ещё пять слов – и умерли в один день. То есть не оставили героям даже маленького шанса на страдание – возможности поубиваться на могиле своей половины. Иначе говоря, если люди и в самом деле когда-то наладят для всех жизнь без страданий, то это будет конец литературы, она просто вымрет с голодухи, как мамонты. Впрочем, это ещё не скоро. Тем не менее, это ограничение опосредованно влияет и на самих авторов. Если человек не испытывал определённых страданий, или, по крайней мере, не был их прямым свидетелем, сострадальцем, то он просто не в состоянии дать какие-либо их описания. Действительно, чтобы писать о горах, городах или пустыне, нужно там побывать, увидеть, ощутить запахи и услышать звуки. Должен быть багаж жизненного опыта прямого участия в событиях или наблюдения их, создающий представления. Даже пустое фантазирование отталкивается от чего-то реального. Взять титанов литературы; у них самих, как правило, биографии такие, что ахнешь. У Достоевского не жизнь, а чисто триллер, впечатлений ещё лет на сто сочинительства. Впрочем, что великие, тут хотя бы до уровня Донцовой дотянуться. Но и это вряд ли.