Я ни о чем не спросил и стал ждать. Бабушка дала мне сумку с печеньем и мясом и сказала:
— Вечером я сяду на веранде. Я буду вас слушать.
Мы вышли во двор, и дедушка свистом созвал собак. Мы пошли по ущелью вдоль ручья. Собаки подгоняли нас, бегали взад-вперед.
Дедушка держал охотничьих собак по двум причинам. Во-первых, было кукурузное поле, куда весной и летом он назначал сторожами старую Мод и Рингера, чтобы после оленей, енотов, кабанов и ворон оставалось сколько-нибудь кукурузы.
Как говорил дедушка, нюх у старой Мод никуда не годился, и во время лисьего гона от нее не было толку; но слух и зрение у нее были острые, что позволяло ей приносить пользу и сохранять гордость и достоинство. Дедушка говорил, что если у собаки — или у кого угодно — нет чувства собственного достоинства, дело плохо.
Рингер в свое время был хорошей охотничьей собакой. Теперь он состарился. У него был поломанный хвост, что придавало ему удрученный вид, и он плохо видел и слышал. Дедушка говорил, что отправляет Рингера помогать старой Мод, чтобы на старости лет он мог чувствовать, что чего-то стоит, и что это придает ему достоинство. И правда, Рингер расхаживал особенной, гордой походкой и всем видом излучал достоинство, особенно во время работы на кукурузном поле.
В кукурузный сезон дедушка кормил старую Мод и Рингера в сарае, потому что оттуда было недалеко до поля. Они служили верой и правдой. Старая Мод была для Рингера ушами и глазами. Заметив в кукурузе подозрительное движение, она бросалась в атаку, поднимая такой шум, будто поле было ее собственное, а за ней бросался Рингер.
Они шумно продирались сквозь кукурузные заросли; и может быть, старая Мод, проглядев енота, упустила бы его, потому что почуять его она уж точно не могла, — если бы не Рингер, который припадал носом к самой земле и с лаем бросался вдогонку. Он выгонял енота из кукурузы и шел по следу… пока не натыкался на дерево. Тогда он возвращался в несколько расстроенных чувствах. Но они с Мод не сдавались. Они делали свое дело.
Во-вторых, дедушка держал собак ради забавы — лисьего гона. Он никогда не охотился с собаками. Собаки были ему не нужны. Дедушка знал места кормежки и водопоя, тропы, привычки и даже образ мышления и характер зверей и птиц гораздо лучше, чем могла узнать любая собака.
Рыжий лис, когда его гонят собаки, делает круги. Он бежит по окружности, — диаметром около мили, иногда чуть больше, — и его нора где-то около ее центра. Все время гона он применяет хитрости и уловки: возвращается по своему следу, входит в воду, делает петли; но при этом держится круговой траектории. И когда он начинает уставать, круги становятся уже и уже, пока он не прячется в норе, или, как это называют, не «уходит в нору».
Чем дольше он бежит, тем ему жарче, и из-за перегрева его слюна пахнет острее; это чуют идущие по следу собаки, и их лай становится громче. Это называется «горячий след».
А если гонят серого лиса, он бегает по «восьмерке», и его нора примерно там, где он, завершая восьмерку, пересекает собственный след.
Дедушка знал повадки енота и смеялся над его озорными проделками, — а енот, клялся он торжественно, не упускает случая посмеяться над ним. Он знал птичьи тропы и мог проследить взглядом полет пчелы от воды до самого улья. Он умел устроить, чтобы олень пришел к нему сам, потому Что знал его любопытную натуру, и пройти среди перепелиного выводка так, чтобы не ударило ни одно крыло. Но он не беспокоил зверей и птиц понапрасну, брал только то, что было нужно, и я знаю — они это понимали.
Дедушка жил среди зверей и птиц, не охотился на них. Белые жители гор были неплохой народ, и дедушка с ними ладил. Но они брали ружья и собак и, гоняясь за дичью, поднимали в горах такой шум, что все живое разбегалось и пряталось. Если они видели дюжину индюков, то пытались убить всю дюжину.
Но дедушку они почитали как непревзойденного знатока лесов. Я видел это по их глазам и по тому, как они касались края шляпы, когда встречали его в магазине на перекрестке. Хотя со своими ружьями и собаками они обходили дедушкино ущелье стороной, они много жаловались, что дичи, мол, становится все меньше и меньше — вокруг них. На их замечания дедушка только качал головой, никогда ничего не говорил. Но мне говорил. Они никогда не поймут Путь чероки.
Собаки брели позади, а я старался не отставать от дедушки: в ущелье наступало то таинственное и жутковатое время, когда солнце садится, и свет, все время изменяясь, меркнет из красного в темно-багровый, разбрасывая кровавые тени, — словно день еще жив, но уже умирает. Даже сумеречный ветер шепчет лукаво, словно ему есть что рассказать, но он ни за что не скажет в открытую.