— Слушай и ты.
Он послушно опустился рядом. И в самом деле, из-под земли словно бы слышались какие-то звуки — то ли журчание воды, то ли легкое биение. Билось ли то сердце мастера, слышался ли мотив его ная — кто знает… Зато птицы тут, на холме, пели во весь голос. До одурения пахло свежей пшеницей и горькой полынью. Ночь опускала свои занавеси, чтобы скрыть влюбленных от любопытных глаз. Словно осеняя их тайну, величаво засветился Лучафэр[7]. Загорелись и другие звезды, хоровод их становился все гуще и ярче. Илиеш с Ольгуцей забыли обо всем на свете, время остановилось. Их одурманивала постель из клевера и ромашек. Одиноко белела косынка Ольгуцы на кусте шиповника, словно бы с упреком глядя сверху на свою хозяйку.
Илиеш поцеловал Ольгуцу в глаза — сперва в правый, потом в левый.
— Завтра распишемся.
Ольгуца оперлась на локоть, собрала свою растрепавшуюся косу, усмехнулась с горечью:
— Теперь нечего спешить.
Илиеш сам заплел ей волосы, сорвал цветок клевера, воткнул в кончик косы.
— Жалеешь, что так случилось? — спросил он, в смущении пряча взгляд.
— Глупости. Если бы ты не приехал сейчас… Я уже совсем к тебе собралась. И деньги на дорогу собрала. Одно удерживало: не знала, как ты отнесешься, — может, не обрадовала бы… Хотела увидеть еще раз, а потом пусть отец делает со мной что хочет.
Последние слова окончательно вернули Илиеша к действительности.
— Все еще воюешь с отцом?
— Еще как! Нет дня, чтобы не ссорились. Хотел выдать меня за одного из заготконторы. Помнишь, писала?
Илиеш обнял ее.
— Теперь ты моя, никуда он тебя не денет.
— Смотри, что вчера мне сделал, — Она засучила рукав — круглое плечо было все в синяках.
— Тебя били? — Он не поверил своим глазам.
— А как ты думаешь?
— За что же он?
— Пронюхал, что хожу на вокзал встречать тебя.
— И ты все же ходила?
— И вчера, и позавчера, и позапозавчера. Ион сказал, что приедешь, а когда — точно не знал. Я и выходила к каждому поезду — тут всего один пассажирский ходит.
Каждый день после изнурительной работы в поле она бежала за несколько километров к станции, чтобы узнать, не приехал ли он! Сколько это? Семь километров туда, семь обратно?.. А он, глупец, дулся на нее из-за какого-то дурацкого письма. Ходил на танцы, искал знакомств, а в отпуск ехал с мыслью пройти мимо, даже не взглянув. Видите ли, он чувствовал себя оскорбленным, несчастным, обманутым. Он, клявшийся самому себе защищать ее даже от дуновения ветра, поверил в нелепости, накорябанные в письме. Что же будет, если испытания выпадут посерьезней? Соломенный у него характер, маленькая искорка — и он пылает. Илиеш лежал на спине, заложив руки за голову, и мысленно казнил себя. Ольгуца заботливо застегивала его китель. Он боялся хоть чем-нибудь оскорбить ее, боялся, как бы у нее не возникла тень подозрения, что он испытывает самодовольство или удовлетворение тщеславия. Он вновь твердо сказал:
— Завтра же пойдем и распишемся.
Рука Ольгуцы остановилась на последней пуговице.
— Ты как ребенок, Илиеш. А где мы будем жить?
И в самом деле — где? У Истрати Малая? Даже речи быть не может. Надо, наоборот, вырвать Ольгуцу оттуда. У крестной — Лимпиады? Чтобы привести туда жену, надо иметь хоть какое-то право на дом. Она же не мать, хоть и крестила его, и приютила в тяжелые годы. Достаточно, что сам теперь приехал к ней.
Да, задачка… Негде, выходит, приютиться со своей любовью. Хоть какую-нибудь развалюху бы имел. Хоть печку. А так — куда денешься?
— Подождем еще годик, не так много осталось тебе служить. Демобилизуешься, наделаем кирпича из самана… Да что там говорить, были бы здоровы да был бы мир.
— Но ты же говоришь — отец хочет выдать замуж.
— Ну, так это хочет он, а не я. Не беспокойся, веревки из себя вить я не дам. Прошли те времена. Мы с тобой молоды, здоровы, что нам еще надо? А синяк — большое дело, подумаешь! Не надо было тебе показывать… Смотри, вон как трава качается — здесь ветер не утихает. А вокруг такая тишь — листочек не шелохнется. Чудо, правда?