— Отыми его у них! — завопила. — Умучают они €го! Отыми, благодетель, на тебя одна надежа!
Евлампий Максимович подхватил бабу под мышки, поставил перед собой:
— Да говори толком, кто кого умучает!
— Мужика моего умучают, ироды.
— Секут его, что ли? Так провинился, видать, стервец!
— Да ведь как секут, — всхлипнула баба. — И секли бы, как ведется, вицами, разложивши. А то кнутом секут конским езжалым, ровно убивца... Да и страшно как!
И Евлампий Максимович понял, что, если к нему прибежала она о заступничестве молить, видно, имеется в экзекуции непорядок, нарушение правил. «Темна,— подумал, — а понимает, к кому бежать!» Выходило, что знает народ про его направление.
V
Экзекуции производились обычно на огороженном месте между конторой и господским домом. Здесь полвека назад генерал-квартирмейстер князь Вяземский тагильских бунташных людей судил да рядил, да к послушанию обращал. С тех пор за этим местом прочно усвоилось название «казенного двора». Но Евлампий Максимович это название никогда не употреблял, считая, что оно не соответствует нынешнему назначению пустыря. Слишком часто теперь экзекуции производились в противность существующим узаконениям, за малые вины либо вовсе безвинно.
На «казенном дворе» полно было народу. Бабы тоже были здесь — белели платками, пестрели сарафанами. Куда же без баб? Стояли все, однако не плотно, а кучками, и тишина, при таком скоплении людей почти немыслимая, висела над пустырем. Евлампий Максимович пробрался к центру образованного этими кучками полуовала, ожидая увидеть там нечто небывалое и страшное в своей неправильности. Но ничего такого сперва не увидел.
Солнце уже склонялось к закату, и острая тень от недавно надстроенного над конторой мезонина далеко простиралась по земле. Как раз в том месте, где тень заканчивалась, сидел мужик в одних холстинных пор-
тах. Он сидел скрючившись и втянув голову в плечи, так что виден был лишь лоб его, рассеченный напруженной синей жилой и блестящий от пота. Возле ног мужика лежали два неошкуренных бревешка. Их комли почти упирались ему в пятки. Евлампий Максимович поначалу не обратил на эти бревешки никакого внимания, но тут мужик шевельнулся. Между его щиколоткой и ближним комлем обозначилась, натянувшись, веревка — бревешки привязаны были к ногам. Сперва только мужика и увидел Евлампий Максимович, потом бревешки увидел, а потом уж стоявшего рядом с ними уставщика Веньку Матвеева. Внезапно тот взмахнул рукой, и сухой щелчок раздался в тишине, будто каленый орех лопнул. На секунду замерла в вышине вознесенная Венькина рука, на которой каждый палец толщиною был с детское запястье, потом рубанула воздух и извлекла из него свист, а из тела мужика— жесткий хлюп.
И словно черный обруч вскочил у мужика на бледной спине — кнутом его опоясало. Голова у мужика неподвижна осталась, а тело дернулось вслед за ускользающим кнутом. Тут же мужик приподнялся, двинул, не отрывая от земли, одну ногу вперед — ровно на лыжах стоял — потянул за собой бревешко, двинул другую ногу—другое бревешко потянул. Бревешки-то не сильно велики были. Можно было с ними передвигаться — потихоньку, конечно.
— Ему, слышь, сказали, что как до конторы дойдет, так все, конец екзекуции, — склонился к Евлампию- Максимовичу случившийся возле Дамес. — Он сперва- то бодренько шел, а сейчас изнемог. Да и то, гляди, сколь прошел!
Венька снова взмахнул кнутом. Мужик заторопился, сильнее, чем можно было, потянул бревешко, не рассчитав веса, и упал на четвереньки. Кнут настиг его в падении, кончиком захлестнул на грудь. А Евлампий Максимович ощутил вдруг, как страшен этот кончик, хвостик, нераздвоенное змеиное жало.
Протяжно ахнули в толпе.
— Пять листов кровельных он с амбару унес, — пояснил Дамес. — И сторговал, бестия, куда-то.
Евлампий Максимович глянул в ту сторону, куда шел мужик, — до конторы еще саженей двадцать оставалось. Потом глянул на мужика. Тот оттягивался на-
зад, к бревешкам, царапал пальцами землю. Кровь текла по его спине и груди.
Баба, приведшая сюда Евлампия Максимовича, стояла рядом. Он чувствовал живое тепло ее тела, диковинное и волнующее не женской сутью своей, а тем, что и в эту минуту оно было, не угасло в холоде и молчании.
— Чего стоишь-то? — яростно зашептала она.— Или за этим пришел? Коли правдолюбец, так и заступись!
Евлампий Максимович на своем веку немало видал различных экзекуций. И розги видал, и фухтеля, и расстреляние даже мародеров австрийских австрияками же во Франции. Но там жалости не было, потому что все по закону происходило. Так, разве сожаление некоторое. А тут вдруг жалость накатила. Евлампий Максимович испугался даже: «Стар становлюсь, уязвляюсь!» Покосился на Дамеса — тот спокойно стоял. Снова свистнул кнут, и Евлампий Максимович понял вдруг, почему его сегодня жалостью уязвило. Экзекуция-то уж вовсе не по закону производилась. А у него теперь разум и сердце воедино слились. Ангел ли тому был причиной, или тепло, от этой бабы исходящее, или кровь — впрочем, крови он довольно видел, и своей, и чужой,— но только то, что не по закону творилось, не в мысль оборачивалось, а в боль сердечную. Подумал так и порадовался — праведна, выходит, эта жалость.