– Черт возьми! – воскликнул доктор, вытаращив глаза. – Что за чушь вы несете! Всегда так – все вы такие! Не умеете вы, что ли, ясно излагать дело?
– Простите меня, но ведь вы же не дали мне времени. Теперь я вам расскажу все, как есть. Так вот, было бы вам известно, я сегодня должен был обвенчаться, – тут голос Ренцо дрогнул, – обвенчаться сегодня с девушкой, за которой я ухаживал с нынешнего лета; и на сегодня, видите ли, был назначен день самим священником, и все было налажено. И вдруг синьор курато начинает приводить разные отговорки… ну, словом, – не стану вам докучать, – я его заставил говорить как полагается, без уверток; он мне и признался, что ему под угрозой смерти запрещено было венчать нас. Этот тиран, дон Родриго…
– Что вы! – быстро прервал его доктор, нахмурив брови, сморщив красный свой нос и скривив рот. – Что вы! И зачем вы приходите забивать мне голову подобным вздором? Ведите такие разговоры между собой, раз вы не умеете взвешивать своих слов; и не ходите вы за этим к благородному человеку, который знает цену словам. Ступайте, ступайте: вы сами не понимаете того, что говорите! Я с мальчишками не связываюсь; я не желаю слушать подобной болтовни, подобных бредней…
– Клянусь вам…
– Ступайте, говорю вам! На что мне ваши клятвы? Я в это дело не вмешиваюсь – я умываю руки! – И он принялся потирать руки, словно в самом деле умывал их. – Научитесь сначала говорить, нельзя же так застигать врасплох благородного человека.
– Но послушайте, послушайте! – тщетно повторял Ренцо.
Однако доктор, продолжая браниться, толкал его обеими руками к выходу. Наконец, прижав его к самой двери, он отпер ее, позвал служанку и сказал ей:
– Немедленно верните этому человеку все, что он принес: ничего мне от него не надо, ничего.
Женщине этой, за все то время, что она служила в доме, ни разу не приходилось выполнять подобного приказания, но оно было высказано с такой решительностью, что она не посмела ослушаться. Взяв несчастных четырех каплунов, она вручила их Ренцо, взглянув на него с пренебрежительным состраданием, словно хотела сказать: «Хорошенькую, видно, выкинул ты штучку». Ренцо не хотел было брать птиц, но доктор оставался непреклонным, и парень, изумленный и раздосадованный более чем когда-либо, вынужден был забрать отвергнутые жертвы и вернуться восвояси, чтобы поведать женщинам про блестящий итог своего паломничества.
А в его отсутствие женщины, с грустью сменив праздничный наряд на обычное будничное платье, снова принялись совещаться. Лючия при этом все рыдала, а Аньезе вздыхала. После того как мать обстоятельно высказалась о значительных результатах, которых можно было ожидать от советов адвоката, Лючия сказала, что нужно всячески искать выхода; что падре Кристофоро – такой человек, который не только подаст совет, но и сделает все возможное, раз речь идет о поддержке людей бедных; что очень хорошо было бы дать ему знать о происшедшем. «Разумеется», – подтвердила Аньезе, и они вместе принялись обсуждать, как это сделать. Пойти самим в монастырь, находившийся от них в двух милях, – на это у них в такой день не хватало духу, и, конечно, ни один разумный человек не посоветовал бы им поступить так. Но пока они прикидывали и так и этак, у входа послышался легкий стук и тут же вслед за ним тихий, но отчетливый возглас: «Deo gratias!»[2] Лючия, догадываясь, кто бы это мог быть, побежала отворять. В дверь вошел, приветливо кланяясь, послушник-капуцин, монастырский сборщик. Через левое плечо у него был перекинут двойной мешок, который он крепко прижимал к груди обеими руками, перехватив его посредине, где было отверстие.
– А, фра Гальдино! – произнесли обе женщины.
– Господь да пребудет с вами, – ответил капуцин. – А я пришел за орехами.
– Сходи-ка принеси орехи для братии, – сказала Аньезе.
Лючия встала и направилась в другую комнату, но, прежде чем войти в нее, она приостановилась за спиной фра Гальдино, который продолжал стоять в прежней позе, и, приложив палец к губам, выразительно посмотрела на мать нежным, умоляющим и вместе с тем властным взглядом, требовавшим сохранения тайны.
Сборщик, поглядывая издали на Аньезе, произнес:
– А как же свадьба? Ведь ей бы надо быть сегодня. Я заметил в деревне какое-то смущение, словно приключилось что-то неожиданное. В чем дело?