– Так поздно? – удивился в свою очередь дон Абондио, что было вполне естественно.
– Чего же вы хотите? Какой от них можно ждать деликатности? Но если его не поймать на лету…
– Конечно, если я не поймаю его сейчас, кто знает, когда придется его поймать! Пусть войдет… Ой ли? А ты вполне уверена, что это именно он?
– Да ну вас, – ответила Перпетуя и пошла вниз.
Она отворила дверь и крикнула: «Где вы там?» Показался Тонио, и тут же выступила вперед Аньезе, окликнув Перпетую по имени.
– Добрый вечер, Аньезе, – сказала Перпетуя, – откуда это вы так поздно?
– Да я из… – и она назвала соседнюю деревушку. – Кабы вы знали, – продолжала она, – я и задержалась-то там из-за вас…
– Как так? – спросила Перпетуя и, обратившись к братьям, произнесла: – Входите же, я мигом за вами.
– А так, – отвечала Аньезе, – одна женщина из тех, что дела не знают, а говорить горазды, – вы только подумайте! – без конца повторяла, что вы не вышли замуж ни за Беппе Суолавеккиа, ни за Ансельмо Лунгинья потому, что они вас не хотели брать. А я доказывала, что вы сами им отказали, и тому и другому…
– Конечно же. Ах она лгунья, вот лгунья-то! Да кто же это такая?
– Не спрашивайте меня об этом, я не хочу людей ссорить.
– Ну мне-то уж скажите, вы должны мне сказать, – ах лгунья!
– Ну, словом… вы не поверите, как мне было досадно, что я не знала как следует всей этой истории, я бы ее приперла к стенке.
– Вы только подумайте! – снова воскликнула Перпетуя. – Можно ли так сочинять? – И тут же подхватила: – Уж насчет Беппе все знают, и все могли видеть… Эй, Тонио, притворите-ка дверь и идите себе наверх, я сейчас.
Тонио отозвался изнутри: «Ну что ж, а взволнованная Перпетуя продолжала свой рассказ.
Против дверей дона Абондио, между двумя жалкими хижинами, пролегала узенькая тропка, которая, обогнув их, сворачивала в поле. Аньезе пошла по ней, делая вид, что ей хочется отойти немного в сторонку, чтобы поговорить на свободе; Перпетуя последовала за ней. Когда они свернули и очутились в таком месте, откуда уже нельзя было видеть того, что происходило перед домом дона Абондио, Аньезе громко кашлянула. Это был условный знак. Ренцо услыхал его, приободрил пожатием руки Лючию, и они потихоньку, на цыпочках, выступили вперед, держась поближе к стене; подойдя ко входу, они легонько толкнули дверь и украдкой, пригнувшись, вошли в переднюю, где их уже поджидали оба брата. Ренцо как можно тише затворил дверь. И все четверо стали взбираться по лестнице, стараясь шуметь не больше, чем один человек. Добравшись до площадки, братья подошли к двери, которая приходилась сбоку от лестницы; жених с невестой прижались к стене.
– Deo gratias![7] – громко возгласил Тонио.
– Тонио, это вы? Войдите! – произнес голос изнутри.
Позванный приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы можно было проскользнуть ему с братом, друг за дружкой. Полоса света, внезапно упавшая на темный пол площадки, заставила Лючию вздрогнуть, словно ее обнаружили. Когда братья вошли, Тонио затворил за собой дверь. Жених с невестой остались впотьмах, неподвижные; они напряженно прислушивались, сдерживая дыхание. В тишине было слышно, как стучало бедное сердечко Лючии.
Как мы уже сказали, дон Абондио сидел при скудном свете крошечного светильника, в потертом кресле, закутавшись в поношенную сутану. На голове у него была старенькая папалина, обрамлявшая его лицо. Две пышные прядки, выбивавшиеся из-под шапочки, густые брови, густые усы, густая эспаньолка – все это, седое и разбросанное по смуглому морщинистому лицу курато, походило на усыпанные снегом кустики, торчащие из расщелины скалы и озаренные лунным светом.
– А! – приветствовал он Тонио, снимая очки и закладывая ими книжонку.
– Вы, пожалуй, скажете, синьор курато, что я пришел не вовремя, – сказал Тонио с поклоном, который вслед за ним довольно неуклюже повторил Жервазо.
– Разумеется, поздно – во всех отношениях поздно! Вы же знаете, что я болен?
– О, мне очень жаль!