Его герой, Матвеев, кончил жизнь самоубийством. Дальневосточный подпольщик, комсомолец, он попал в случайную перестрелку, потерял ногу и понял, что не сможет более выполнять задания организации. Тогда ночью он вышел на костылях в город, дождался вражеского патруля и погиб в драке с белогвардейцами.
Островский знал и любил повесть Кина. Он одоорял и ней все, кроме финала.
Корчагин выбрал другой финал.
Эти книги очень близки; и все же в самоубийстве Матвеева улавливается неизбежность - точно так же как в отказе Корчагина от самоубийства.
Эти книги похожи всем: сюжетом, пафосом, характерами героев. Различие таится в художественной структуре: в том, какими словами рассказано о героях.
Герои Кина: Безайс и Матвеев - люди одержимые, самоотверженные, это родные братья Корчагина.
"Мир для Безайса был прост... Не было ничего особенного... просто он решил, что бога не существует.
- Его нет, - сказал он, как сказал бы о вышедшем из комнаты человеке".
" - Ничего особенного, - решил он. - Красные убивали белых, белые красных, и все это было необычайно просто..."
Просто? Да, и Корчагин убивал, и легко подставлял себя под пули. Маленькая разница: он никогда не говорил, что это просто. Он потрясенно считал убитых им людей: первый... второй... третий... Виктор Кин ироничен:
"Безайса... томило желание отдать за революцию жизнь, и он искал случая сунуть ее куда-нибудь - так велик и невыносим был сжигавший его огонь..."
"Он дал бы скорее содрать с себя кожу, чем выдать какие-то самому ему еще неизвестные тайны, и просил только единственного снисхождения: самому себе скомандовать "пли!".
Корчагин тоже мечтал о смерти Овода. И тоже мечтал о тайнах, которые пытались бы вырвать у него враги. И тоже искал случая умереть за идею. Но он называл все это другими словами. Островский не допускал в отношении его и тени иронии.
Островский говорил иначе: "Жизнь дается человеку один раз и прожить ее надо так..."
Виктор Кин пишет о жизнепонимании своего героя Матвеева: "Один человек дешево стоит, и заботиться о каждом в отдельности нельзя. Иначе невозможно было бы воевать и вообще делать что-нибудь. Людей надо считать взводами, ротами и думать не об отдельном человеке, а о массе. И это не только целесообразно, но и справедливо, потому что ты сам подставляешь свой лоб под удар, - если ты не думаешь о себе, то имеешь право не думать и о других. Какое тебе дело, что одного застрелили, другого ограбили, а третью изнасиловали? Надо думать о своем классе, а люди найдутся всегда".
Чувствуете? Кин и Островский пишут об одном и том же, но употребляют разные системы слов. Кин - многогранен, тонок, ироничен. Островский монолитен, прост, серьезен. Кин пишет: человек стал "винтиком", частицей класса, армии.
Островский пишет то же самое, но говорит об этом так: у человека ничего не останется, если у него отнять идею... Для Островского преданность идее есть знак цельности, увиденной только изнутри. Для того, чтобы само понятие "винтик" пришло в голову, надобно сохранить в себе кусочек существования, не подчиненного идее, - с этой точки убежденность откроется, как механика, и тогда можно улыбнуться. В художественном сознании Кина сохранятся такие следы - следы ощущения человека "как такового" - то есть естественного, невобранного в идею существа. Матвеев от скуки раскачивает головой лампу... Поразительная деталь: Матвеев убивает время, его тело томится от размеренности маятника часов... В этом томлении здоровой, живущей во времени плоти Кин видит свою логику. Именно эта живая погика гонит Матвеева на самоубийство: его существо мучается оттого, что не может всецело отдать себя идее; смерть - избавление от муки и разрешение вопроса.
Писательское зрение Островского исключает этот аспект. Он не увидел бы, как герой раскачивает лампу головой тросто так, от нечего делать, оттого что надо куда-то деть себя. Островский просто не разглядел бы этого: он дал бы общий контур, сказал бы: "На этот раз победило примитивное, звериное" или пороту:
"Митяй!.. Ты дичаешь?" Корчагин весь в своей идее, всецело и безмерно. Он не знает других измерений. Другие измерения - просто дичь.
Что же такое повесть В. Кина? Это блестящая литература, но это литература "обыкновенная": в том смысле, что она ищет меру, ищет равнодействующую между силой духа и силой плоти. Литература обыкновенно и наблюдает эту борьбу с точки зрения человеческой ("слишком человеческкой", - повторил бы тут известный немецкий философ); трагедия Григория Мелехова - одна из вершин художественной мысли ХХ века - есть трагедия живого человеческого существа, попытавшегося сопротивляться новой исторической логике и изломанного в этой схватке.
Уникальность судьбы Павла Корчагина и уникальность Островского в мировой литературе заключается в том что его повесть всецело содержит себя внутри этой новой исторической логики. Это не трагедия плоти сопротивлятющейся духу, - плоть тут побеждена бесповоротно - это трагедия духа, задавившего плоть.
Последний акт трагедии Корчагина - величественнее "бумажного героизма самоубийц: самоубийцы действуют по правилам старой драмы, Корчагин знамение новой".
Исторически страшным, костоломным концом все это обернулось: бойцам, которые в свое время были готовы сломать шею старому миру, ломали шеи деловитые профессионалы из ведомства Ягоды - Ежова (среди которых, впрочем, достаточно было и чистых фанатиков). Безотказный "винтик" заменял повсюду "обывателя"
старой жизни. Вряд ли логика разворачивашейся драмы была ясна самим ее участникам: "винтики тоже были из стали - из той самой, которая закалялась на раздутом мировом пожаре; по уж одно было ясно: добром им не кончить, тихой старости не видать.
Страшно подумать, что было бы с Островским, не умри он своей смертью в 1936 году, или, рискну добавить, не прикрой его судьба болезнью, а потом и славой.