К концу 1933 года, когда на всю прессу имеется о книге каких-нибудь пять откликов, — Сочинский райком комсомола начинает массовую проработку повести ячейками, а также чтение ее в студии местного радиоузла. Он вызывает по этой части на соцсоревнование Шепетовский райком и констатирует, что в сельской местности проработка отстает по причине нехватки экземпляров книги…
Рано или поздно эта копящаяся лава должна выйти на поверхность литературы, и Михаилу Кольцову достаточно нанести один острый удар, чтобы сломать корку, — поток готов хлынуть.
Вот три читательских анкеты, относящиеся ко времени утверждения повести о Корчагине в сознании масс. Середина 1934 года; заводская библиотека в Свердловской области. Опрошено 150 рабочих. Просьба: назвать шесть лучших художественных книг. На первом месте — «В людях» Горького. Далее: «Поднятая целина» Шолохова, «Скутаревский» Леонова, «Железный поток» Серафимовича, «Я люблю» Авдеенко, «Ненависть» Шухова… Островский не назван. Еще анкета. Конец 1935 года. Библиотека Горьковского автозавода. Безраздельное первое место книги Островского и шквал коллективных читок! И третья анкета, проведенная в 1936 году Гослитиздатом: полторы тысячи отзывов на «лучшую книгу» (это уже интеллигенция); на первом месте «Одиночество» Вирты, Островский — в конце первой десятки, рядом с Гладковым и Шуховым: двадцать один голос из полутора тысяч.
Объяснение этих парадоксов читательского внимания — не в количестве голосов, а в их качестве. Островского читают не так, как всех остальных. Когда вопрос ставится упором на сугубо литературное, художественное, индивидуальное, так сказать, чтение, — тогда называют «мастеров», называют «Одиночество», Островский на этой профессиональной шкале оказывается рядом с Гладковым где-то конце списка. Но стоит убрать это профессиональное предварение, и по какому-то непонятному счету «Как закалялась сталь» мгновенно побивает всех.
Ее читают иначе, чем старую художественную продукцию, поглощаемую в тишине и одиночестве. Ее читают по другим законам. Ей ищут место на другой, повой шкале. На шкале, которую эта книга создает себе сама.
Поток писем, хлынувший в журнал «Молодая гвардия» с 1932 года, в какой-то степени открывает нам секрет воздействия на людей повести Островского.
Практически объять этот поток, учесть его вполне теперь уже вряд ли возможно, — настолько это море безбрежно. Но вот некоторые ранние цифры. В 1934 году — около двух тысяч писем. За первые десять месяцев 1935 года более пяти тысяч.
И из всех этих тысяч — только триста индивидуальных, а остальные — от комсомольских, военных и рабочих коллективов. Работники журнала «Молодая гвардия», не привыкшие к такой бурной переписке с читателями, потрясены масштабами реакции, и, может быть, именно эта реакция в течение трех лет дает им силы в полном одиночестве твердить «литературе», что они открыли вулкан и что этот вулкан дышит.
Как читают Островского?
Вот как: «В который раз перечитывала „Как закалялась сталь“. И вероятно, не раз еще буду перечитывать…» «Два раза читал эту книжку…» «Достав книгу…
я организовал проработку ее у себя в комсомольском коллективе…» «Как только перерыв между боями, уже слышишь — начали читку… Мне нет покоя от бойцов.
Говорят: раз прочтем, второй читать будем и в третий раз перечитывать будем. Я таких чтецов в первый раз в жизни встречаю…» «Николай, братишка! Пишет тебе незнакомый слесарь Краснодарского депо. Уже пять часов утра, а я всю ночь читал про твоего Павку. Я так его полюбил, что всех его врагов прокалывал пером. И до того проколол журнал, что теперь сижу и думаю как его отнести в библиотеку!»
Разумеется, читательское письмо, вообще являющееся в советской России чем-то вроде исповеди, само по себе не редкость в жизни писателя, привыкшего к посланиям незнакомых людей, в том числе и яростных. И все-таки, даже на этом фоне неистовая реакция читателей на появление повести Островского — этот шквал коллективных откликов — нечто из ряда вон выходящее. Кажется, что «коллективное» — значит, организованное сверху. Нет! В ту пору — нет! Снизу подпирает! «Организовать» такое от нуля невозможно — можно только ввести напор в берега. А напор — мощный, и именно от «земли», от «комсы», от «массы».
Нет, эту книжку читают не так, как обычную художественную литературу. Недаром и слово-то употребляют другое: не читают, а прорабатывают. Или как во время войны рассказывал на одном из писательских пленумов Николай Тихонов, — у бойцов книга «Как закалялась сталь» сделалась «своего рода евангелием»… «Ее читают и перечитывают во всех ротах и батальонах…» Перечитывают — не затем, конечно, чтобы узнать, «что произошло дальше». Что дальше — и так знают наизусть. Перечитывают — потому что заключено в тексте то знакомое напряжение, которого жаждут, к которому заново подключаются, которым заряжаются. Мать Олега Кошевого пишет: книга Островского у ее сына всегда под рукой; она стоит так, чтобы ее в любой момент можно снять с полки… «если потребуется зарядка»… Нет! Художественную литекратуру так не читают.
Это — что-то другое.
Здесь, внизу, в читательской массе, и предопределяется с самого начала судьба книги. Профессиональное, официальное признание может прийти раньше или позже.
Решается — тут.
Сама диалектика изданий повести отражает драматичный путь утверждения Островского в литературе. Внешне — победное шествие: к середине 30-х — два миллиона, к середине 50-х — пять миллионов, к середине 60-х — десять миллионов экземпляров… и далее в той же прогрессии. Это победное шествие начинается в 1935 году, когда «Роман-газета» выпускает первый массовый, стопятидесятитысячный тираж «Как закалялась сталь» с очерком М. Кольцова в качестве предисловия. Тираж мгновенно расходится. А уж параллельно, на местах, в Ростове и Омске, в Казани и Иванове, в Уфе и Новосибирске, во всех концах местные издательства начинают своими силами самостийный выпуск книги. И каждый издатель правит текст заново: некоторые редакторы умудряются даже пробиться к Островскому и согласовать поправки (тут, кстати, и возникают многочисленные варианты и разночтения, которые впоследствии, при установлении посмертного канонического текста повести вызовут бурную дискуссию правопреемников автора).
Местные издатели выпускают книгу мизерными тиражами («на область»), на плохой бумаге, с опечатками, вызывающими хохот фельетонистов, — и все-таки есть свой смысл в этой самодеятельности: в течение года страна наводняется скоростными выпусками, спешно утолящими жажду, и лишь в 1936 году, когда авторитетные центральные издательства дают еще несколько мощных тиражей, этот местный поток начинает уменьшаться. К войне он совсем иссякает (только в республиках продолжают переводить «Как закалялась сталь»: на осетинский, бурятский, эстонский).
В пятилетие с 1942 по 1946 год — по вполне понятным причинам — изданий мало.
Но есть одно, которое может перевесить все предыдущие и последующие. Это издание выходит в сорок втором году в блокированном немцами Ленинграде.
Набирают текст в полуразрушенном здании. Печатают десятитысячный тираж, крутя машины вручную, потому что электричества нет. Распродают эти десять тысяч в течение двух часов.
Теперь я хочу вернуться к сомнениям наших зарубежных историков, которые подозревают, что успех книги Островского определен решениями сверху.
Да! Определен. Только логика тут обратная. Не потому читают книгу, что стоит она в обязательных списках. А потому она встает в списки, что ее читают. Можно велеть издать книгу сверхтиражом. Но нельзя велеть переписывать ее в Старозагорской тюрьме, тайком от надзирателей. Нельзя велеть читать ее в окопах под Севастополем при свете карманных фонариков. Нельзя велеть крутить вручную печатные машины в блокадном городе. Это люди делают сами.