Дмитрий вздохнул, обратив на себя мимолетное внимание. Внутри сдавливало. Вечное небо с его бессменными белыми приспешниками никогда не пожалеет мелких тварей, губящих самих себя. Ничто не спасет их: ни страх старухи с косой, ни пара сенсорных кнопок, ни полки, забитые рядами плоских портретов. Казалось раньше: смотрит на тебя сверху кто-то с добрыми, ласковыми глазами, с улыбкой, мягкими руками, как у матери, и этот кто-то всегда-всегда, что говорится, благоволит тебе. Но как поднимешь туда взор: молчаливые чистые перья плывут по нежной лазури. И нет этого «кого-то». Сжался он, размножился, разукрасился, перекочевал на полку к куче похожих на него. Теперь смотрит оттуда, купленный за сто рублей в очередном храме, закрытый пылью, перегороженный фотографией людей с красными лицами. И нет больше веры, что один возглас среди оглушающих выстрелов спасет душу не только твою, гаденькую, но и их, юношеские, невинные. И когда по грязному лбу сбегает черное, перед глазами не маячит беззубая женщина, манящая в страну вечного сна. Сидишь, глядя на последний трепет ресниц едва покрывшегося первой щетиной лица.
Глаза устало захлопнулись. В темноте появился слабый образ старшей сестры. Уставшее сердце измучено умывалось засохшей кровью. Высокая, широкая, как русская печка, она виделась вовсю заведующей собственным хозяйством, что в другой деревне за перевалом. Её муж, Михаил Петрович, тракторист с многолетним стажем, едва увидев Дашку, понял, что лучшей жены ему не найти на всю область. Она, воспитанная в семье простых работяг, ничуть не избегала тяжелого труда и даже иногда рубила дрова, пока в доме отсутствовали мужчины. Вот в один из таких случаев её и встретил Михаил Петрович. Румяная, собранная, с блестящим лбом и шеей, с голыми локтями, она колет бревна за маленьким забором, защищающим лишь от любопытных детей и комнатных собак. Изредка переводит дыхание, глядя горящими глазами на ровно разрубленные части. Снова приступает за работу, помня, что к вечеру все ждут её фирменные пироги с капустой. Ароматные, только из печки, с замысловатым рисунком из теста, они были едва ли не достоянием их семьи. Вкус Дашкиной стряпни влажной волной завертелся на языке младшего брата. Последний раз, когда ему посчастливилось отведать пирогов и каравайчиков, приходился на день проводов Дмитрия в армию. Сестра, наконец снявшая с себя обязанность няньки, уехала в соседнюю деревню заводить своё хозяйство.
Дашка, всегда серьезная и сосредоточенная, была старше Дмитрия на два года, что вселили в неё чувство чрезмерной заботы о брате. Несмотря на то что они виделись, лишь когда этот обросший бородой служака в очередной редкий раз приезжал домой, она почти каждую неделю звонила ему и спрашивала обо всем на свете. Казалось, её больше волнует не то, чем наполнена жизнь Дмитрия, а то, как звучит его голос. Вопросы сыпались на голову, если её чуткое ухо и сердце улавливали лживую нотку. Он рассказывал всё, что тревожило его, что мешало наслаждаться жизнью, что будило посреди ночи. Выслушав брата, она поддерживала или укоряла за что-либо, не скупясь на слова. Думалось, что именно Дашка – мать его, а не низенькая старушка, шаркающая в пустом доме по ночам.
Четыре года назад сестра родила девочку, и Дмитрий с радостью и ужасом обнаружил себя дядей. В самый разгар лета его позвали к телефону, и руки бывалого вояки затряслись, как скрюченные листья на хрупкой ножке. Мягким, нервно-возбужденным голосом Михаил Петрович сообщил приятную новость, и счастливые охи Дашки её подтвердили. Маленький человечек, новая жизнь, всеобщая любовь и отрада появилась на свет у той, что всегда была и есть ближайшей к Дмитрию. И он, огромный, жесткий, заставляющий юнцов дрожать от одного взгляда, заплакал. Он готов был заплакать и сейчас, когда в памяти всплывали фотографии с пухлыми щеками, веселыми серыми глазками, густыми волнистыми волосами, крошечными ручками, синими туфельками девочки, когда вдали раздавался смех попутчицы.