Саша и Лёня, открывая друг другу и без того широкие души, чокались и отправляли внутрь медленно действующее горючее. Их лица, освещенные блеклыми лампочками поезда, излучали обреченность и безнадегу. Тушь пятнами леопарда легла под глазами, соломенные волосы, сброшенные на одно плечо, превратились в модный вариант убора пугала, а напротив лоснились две выдающие звуки сельди и обхватывали стакан копченые колбаски. Они почти не обращали внимания на заснувшего Дмитрия, лишь мужчина пару раз посмотрел на него и девушка вопросительно кивнула в его сторону, на что получила неясное пожатие плечами. Собеседники откровенно шептались, вверяя на хранение нелепейшие и сокровеннейшие тайны, что не расскажешь закадычному другу или отцу, с которым каждую субботу ходишь на речку рыбачить. Приглушенные голоса сближали макушки, погруженные в собственные печали.
Дмитрий разлепил глаза через несколько станций, давно ушедших в ночь. Попутчики давно спали, завернутые в тонкие одеяла на разных полках. На столике, небрежно прибранные, лежали столовые инструменты и завернутые в мешочки куски хлеба. Продевая ноги в ботинки, он поднялся. За окном мелькали всё те же степи, черно-белые деревья, что рядами и кучами бежали утром, останки кирпичных стен, крохотные деревенские церквушки, скособоченные высоковольтные вышки и вековые сосны. Тихо вышел из купе, прикрыв дверь. Большие руки легли на холодные перила, протягивающиеся через весь поезд. В коридоре слабо горели три лампочки, проявляя лишь красные полосы ковров под ногами. Поезд, монотонно стуча колесами, пронизывал бескрайнюю страну.
Окно сонно являло лицо мужчины, у которого всё уже было и всё еще будет. Над бровью белел шрам, временами кричащий о тех днях, временами вовсе пропадающий. Сухие губы, разучившиеся улыбаться, слегка дергались, пытаясь проговорить что-то важное, что уже давно просится на слух. В темноте ночи растворялись русые волосы.
Слышались в соседних купе громкие и прерывистые храпы, где-то вялым языком произносили тост, где-то ласковым голосом пытались уложить ребенка спать, вдалеке раздавался сдавленный смех, и ветер шуршал прозрачными шторами. Ночной поезд, казалось, едва ли прекращал жизнь. Люди копошились, впадали в задумчивость, отправляли раз за разом куски братьев их меньших в себя, наблюдали за убегающей дорогой, лишь бы скоротать время, уничтожить скуку. А потом они выходили из поезда и делали то же самое в городах, деревнях, столицах, мегаполисах, селах.
Слева раздался распевный голос. За подсвеченной бумагой у стекла тоже не спали. Мужчина, подобравшись ближе, притаился, словно подстерегая добычу.
– …Не хотелось уезжать, – говорил только-только повзрослевший голос. – Она смотрела мышкой, держала эти чертовы цветы. Представь: весь город обежал, лишь бы найти этот веник! А она только молчала и ревела… – призрачные капли упали в высохший стакан. – Вот как, как мне теперь ехать домой и знать, что никогда больше не увижу её?
– Да ты чего? Так уж и никогда? – спрашивал удивленный, едва поворачивающийся язык.
– Да! Вот как нутром чую: не увижу её никогда! Мы ведь, что, познакомились-то случайно, ну, я рассказывал же. Увиделись, три дня держались за руки, всего-то раз мы поцеловались! и больше никогда, понимаешь? ни-ког-да! А тут, – он, видимо, ударил себя в грудь, – рвет, как бы на мину наступил…
– Выпей… небось полегчает…
– Да к черту твою водяру! – но пустое стекло всё равно стукнуло.
Закашляли. В минутной тишине слышались всхлипы и глухое постукивание. Темнота полей, желтые и оранжевые огоньки у гор продолжали отвечать мужчине щемящим чувством ностальгии. Мимо проплывали одинокие деревянные домики, хозяева которых давно перестали бывать в городе, за ними рядами шли блочные и кирпичные дома, где ненадолго вспыхивали окна, где показывались больные лица и глаза, окутанные фиолетовыми мешками. Редко мелькали длинные стеклянные дома, называемые современными, еще реже выглядывали крыши школ и детских садов. Очередной населенный пункт пропадал из виду, и снова возвращались леса и поля с их покинутым видом.
– Это, – отозвался пьяный голос, – если судьбина твоя легла на её, значит, счастье однажды тощно было в жизни.
Никто не ответил. Робкие, легкие звуки донеслись из-под двери. Привыкая к нетрезвой руке, струны тренькали, внезапно зазвучав сильно и уверенно. В соседнем купе зашевелились. Край уха Дмитрия хищно дернулся, схватывая мелодию. Знакомые, пришедшие чуть ли не из молодости ноты обхватили сердце мужчины. Приятные колкие волны пробежали по загорелой коже, гонимые низким голосом. Там, за бумажной перегородкой, за чертой жизни и смерти, у крохотного костра в пустыне сидели парни и, мучительно скучающие по отчему дому, смотрели на пляску огня. Разрывающие комок скорби в груди строчки песни о горящем поезде сдвигали густые брови, сладостно зажимали глаза, мудро качали обритые головы. Черные грубые пальцы держали струны, колючий подбородок опускался, призывая возвратиться домой. Чужой этому месту удар колес выкатил из сухих темных глаз слезы. Он и не заметил, как голова, ведомая горячими звуками, закачалась. Сердце, болезненное, ещё не оправившееся от войны, взывало к юным ребятам, что расстались с ним и жизнью под бездушными пулями. Как тот, жалующийся о расставании навсегда, они смотрели друг на друга задорными, блестящими глазами и рассказывали байки только что созревшими голосами. Как тот, чей стакан опустел с горя, ребята в первый и последний раз поцеловали девчонку на перроне, держали игрушечную ручку племянницы, так преданно глядевшей, обнимали упавшие плечи матери, кричали в окно обнадеживающие слова и махали, махали. Улыбающиеся, они отвечали одновременным обращением к мужчине по званию. Парнишки, раскидывающие карты в минуту тишины, бреющие едва проклюнувшуюся щетину у сломанного зеркала, играющие на гитаре, любили его и относились с великим уважением. Затряслась губа. Зеленые куртки, смятые, порванные, оставленные, лежали в окопах рядом с их владельцами. Дрогнув, голос повторял какие-то непонятные обрывки букв о дорогой земле. Желтая подружка в едва возмужавших руках покорно подыгрывала, не задумываясь ни о чьей судьбе. Во рту просило водки.