Мне стало не по себе в проёме одного из поднимающих нас этажей… Он стоял всё такой же бледный… Он не понимал, он не знал точного срока и основное моё достижение – он смирился… Он смирился с фактом неизбежной своей смерти, а это ведь была полная победа – он не будет нервно агонизировать и суетно мешать процессу его уничтожения, он практически уже был уничтожен на очень большое количество процентов… А я точный срок знал и мне стало не по себе, как в детской страшилке, оставшись без штанов и в одной непосредственности… Точный срок остался где-то там, внизу и уже далеко позади, мы не должны были подыматься вверх… Нас вереск не вынес бы… И в моём мозгу нарастал шквал… Внезапно я понял, что мы проиграли войну: взрыва-действия не будет… никогда… лишь вращение в замкнувших нас кругах насилия и жестокости, насилия и жестокости, насилия и жестокости… Стальным обручем мне стиснуло голову, когда мы выходили из лифта на высоком его этаже…
А он всё не понимал… Системы его оповещения умерли в нём и он не догадывался, что я проиграл и как глупый щенок, забравшийся в улей, теперь в полной власти его и всей верно служащей ему системы… Он же не понимал настолько, что я мог убить его, наверное, просто прикоснувшись пальцем… Во всяком случае расстрелять его из моего вшитого в пульс браунинга не составляло совсем никакого труда… Но мне совсем не хотелось стрелять… Внутреннее осознание моего серьёзного поражения было столь поразительно, что я словно замер о лёд в глубинах с..сибя…
Так стояли мы в полной власти уничтожить друг друга и одновременно в полнейшем нашем бессилии… И тут я стал первым постигать общность нашего поражения… Мы проиграли именно оба… Неизвестно кому… как… и зачем… Но оба… И мне показалось почему-то – как всегда… Хоть мы же впервые, и уникально, и… А теперь кто-то очнётся первым и каин убьёт авеля, а авель убьёт каина, не сразу, потом, но обязательно сомкнёт круг порочного замыкания…
Словно что-то сверкнуло во мне… словно что-то сгорело во тьме… словно настиг, наконец, долго ищущий шёпот: «Любовь!..» Я всмотрелся в него. Враг не был сед. Как и я он был молод. Был юн. Но глуп. Я – умён. Но ведь это не столь смешное отличие – для любви. «Что ли это любить?..», задал я себе внутри вопрос и ответа не получил – было ясно и так, что другого пути больше не было, круги ада оставили нас… Всё позади…
- Я тебя люблю! – сказал я первым и, вытащив, выкинул этот ёбаный браунинг, что так долго мешал по ночам: руку не положить же под голову!.. Шов долго не заживал, но ничего, зажил…
- Чиго? – сказал он, и я подумал – до чего же он похож на Вовку из моего когда-то ведь всё-таки бывшего детства…
- Разреши мне поцеловать мизинец твоей левой ноги… - я больше не допускал в себе тона высшего, чем тон его – мною возлюбленного…
- Чё, дурак? Щекотно же! – он задёргался и захихикал, как лох.
- Заткнись и терпи! – я парировал, мне ведь тоже ещё нелегко. – Мы теперь гамасеки как! Непроста она – жизсть гамасецкая… - заключил я уже философски, проникаясь собою и языком под его исцарапанные и сбитые вечно коленки.
- Я тебя тоже люблю!.. – на одном из щекотных хихиканий выдохнул вдруг как идиот.
- Соси, пиздюк! – это был наш последний шанс.
Я подбирался к паху… Он пах… «Даже пидары с нас никудышные, вот хихикаемся, а подмыхи небось не стрижём, а и верно ведь – на хуя!», подумалось ещё в напослед злой и уже нам чужой волной… Всё просто, понял я, надо любить то, что есть и случилось – обрёл…
Оно было то счастье передо мной и со мной… Лежало, валялось в объятиях и не помышляло более о войне… Как и я… И мы бы воняли, наверное… если бы мы были козлы… Но мы пахли… Небесными травами и любовались о ток наших тел… Хоть ты смейся теперь, а хоть нет, а мы ведь теперь – гамасек…
И мы с тобой – выйграли…
P.S. А так я вас сильно люблю, что и про лето бы написал и про весну, но потом как-нибудь… И не спрашивайте меня больше про Гагарина, хочу я быть космонавтом и лётчиком или не хочу, потому что я хочу больше всех знать какого всё-таки цвета волосы у вас на пизде, а вы меня не любите, не любите! Не любите!!!»
…По омрачённому взору своей ненаглядной Малыш понял, что подошёл черёд разбора его «работы». Он мгновенно сник, вспоминая свои вчерашние изыски и попытался врасти как-нибудь поудобней и понезаметней в серую поверхность своей заслуженно-задней парты… Учительница осторожно, двумя пальцами, как ядовитую змею, взяла пластик-файл с отпечатанным сочинением Малыша, перевернула страницу, ещё раз заставляя себя погрузиться в бездны мракобесия, царящие в душе безнадёжно больного всевозможными сексуальными направлениями и отклонениями ребёнка… Она тяжело вздохнула (Малыш посерел) и вдруг, легко улыбнувшись, сказала:
- Каштанового, Малыш! Тёмно-каштанового!
Малыш почувствовал разверзающееся над ним небо… Он был лишь страшно напуган пока и всё никак не мог, и не мог, и не мог разобрать – ангелы снизошли за ним, наконец-то, с небес или зевс-громовержец решил покарать его в очередной раз своей недрогнувшей молниеисточающей дланью… Он лишь юркнул, как всегда в состояниях тихого ужаса, под парту совсем… Под дружное похихикивание ничего не понявшего, но традиционно не упускающего случая повеселиться над Малышом с каким-то из его вечных сексуальных проколов, 5-го «б» класса.
«Идиоты!..», подумал Малыш, «Я ж не виноват, что у них на планете секса нет и почти никто не понимает его и занимаются им как на работу ходят, балбесы! Интересно – с какой планеты я?..» И он вылез тогда из-под парты и сказал твёрдо и спокойно:
- Большое спасибо! Вы ещё раз спасли мне жизнь и будете удостоены ветеранами флота! Я вас очень сильно всегда любил, сейчас люблю и всегда буду любить!
Учительница вздохнула и продолжила разбор сочинения:
- К директору. Сегодня. К четырём. С родителями.
Она знала, что у Малыша нет и быть не может родителей, но никогда этого не подчёркивала и Малыш трепетал в благодати тревожно-парения всегда каждый раз при воспоминании о подобных чертах её внутренней ему верности…
Малыш не любил походы к директору… Ничего интересного там, кроме глобуса, не было…
- Мне бы к вам… - с лёгкой грустью промолвил Малыш и рассеянно посмотрел на вновь захихикавший над ним родной класс: планету кажется всё-таки звали Земля…
Коммунизм. Пальмира Солнечных Нег
Малыш сидел на западно-тёплой трибуне летне-весеннего add-стадиона и рассматривал зелёные веточки ледренезийского плю́ща прикольно переливавшиеся изумрудом своих листиков в оранжево-ярких лучах только собравшегося к закату солнца. Вообще-то там был гандбол...
Такой ручной мяч, когда тёлки носятся по деревянным настилам, как бешенные и стучацца о покрытие маленьким специально для этого придуманным мячиком. В этом виде спорта, как и во многих других, Малыш понимал лишь, что одни ворота у них правые, а другие, соответственно левые. Но чьи из них чьи, и с какой трибуны надо смотреть, чтобы это были правильно-правые и правильно-левые ворота - на это уже мощности его процессора не хватало. Особенно когда играли женские сборные, а на другие он всё равно не ходил. В женских же сборных этого гандбола ему больше всего нравилось, как трясутся сиськи у нападающих при взлёте на любые ворота, и как нервничает тренер городской сборной Сократ при каждом ловком броске одной из участниц мячика за пределы площадки...
- Ёп твою, та на х.. так жить тогда! Когда ты не умеешь толком пройтись по площадке уже... - матч закончился, солнце подводило ярко-оранжевую черту по площадке, и Сократ занимался итогами. - Ерёмина, Златка - вам не за город играть, а за подземные гаражи в хоккей на траве!.. Вы же заново поле не видите обе! Вам в паре противопоказано работать вообще, не видите ничего кроме...