— Еще кружечку? — спросил бармен, глядя на Сент-Ива.
Он оторвался от блокнота, с некоторым удивлением обнаружил, что уже опустошил свою кружку и ответил:
— Да, спасибо, — ерзая в кресле, чтобы оно поменьше давило на седалищный нерв, поскольку, вопреки его стараниям, облегчения не наступало. Гилберт был одним из немногих известных Сент-Иву совершенно счастливых людей. Богат, но без тени скупердяйства. У него имелась огромная паровая яхта, швартующаяся в Истбурне, для путешествий на тропические острова, чтобы пережидать там английские зимы, а время между путешествиями полностью было занято заботами о приумножении своего состояния и поездками по Британским островам в поисках редких птиц, гнезд и яиц. Словом, несмотря на свой возраст — изрядно за шестьдесят, — старик Фробишер являл собой образец полного энергии жизнерадостного человека, и сложно было вообразить, чтобы ему вдруг вздумалось оставить столь комфортный образ жизни и поселиться в бочке на колесиках или, боже упаси, занять должность лорда-мэра фракции бочкарей, бросивших свои занятия и семьи.
Сент-Иву пришло в голову, что нет ничего проще, чем внедриться во фракцию бочкарей и самому выяснить, что именно ими движет. В конце концов, врага надо знать в лицо. Принесли портер, и он некоторое время задумчиво смотрел на кружку в сомнении: стоит ли столь решительно бросаться в бой? Что ж, он всегда придерживался мнения, что научная любознательность требует от экспериментатора решимости, особенно если ученый вооружен ясным умом, чистыми намерениями и не подвержен предосудительным порокам.
Приняв решение, он осторожно высыпал содержимое двух пакетиков в портер. Порошок всплыл островком на поверхность, и, не дав ему осесть и воскликнув: «Так тому и быть!», — Сент-Ив выпил сразу треть кружки. Он снова отметил выраженный рыбный привкус, хотя и немного приглушенный портером, и уже через несколько секунд ощутил общую легкость бытия, и — о радость! — боль в спине и бедре почти полностью исчезла. Сент-Ив поднялся из кресла и прошелся взад-вперед. При желании он мог бы станцевать джигу, ему совершенно ничего не мешало, и он бодро подпрыгнул и сделал пируэт. Удовлетворенный, он снова сел, поднял кружку в молчаливом тосте, громко рассмеялся и, наслаждаясь прекрасным самочувствием, допил остатки портера.
Элис определенно не одобрила бы его… эксперимент. Однако, сказал он себе, другого способа понять врага просто не существует — если перед ними действительно враг. Диоген значительно вырос в его глазах: его порошок претворил скромный портер в нечто подобное эликсиру жизни Парацельса.
Сент-Ив бодро взялся за перо: новизна ощущений, свободный, словно очищенный от паутины ум, чувство сдержанной, осознанной бесшабашности, а ведь лишь несколько минут назад он, жалко робея, сомневался, стоит ли пробовать порошок. «Наука, — писал он, — требует бесстрашия!» — эту мысль он подчеркнул и добавил восклицательный знак. Сент-Ив попросил третью пинту портера и отметил, как обострился его ум с тех пор, как он вошел в «Джордж-Инн».
Совершенно ясно, что Гилберт Фробишер, человек, отличающийся любознательностью и энтузиазмом, просто отдался этим своим свойствам. Ну конечно же. Все говорит об одном: уверен в себе — поступай как знаешь. Сент-Ив осознал, что еще никогда в жизни не был так уверен в себе, как сейчас. Зал пивной, где он сидел, светился мягким розовым светом ожившей истории. Чарлз Диккенс, знаменитый завсегдатай «Джордж-Инн», без всякого сомнения сиживал в этом самом кресле, и, возможно, написал что-то гениальное, пока пил свой портер. А что бы он написал, дай ему кто Диогенов порошок?
Вдохновленный этой мыслью, Сент-Ив изрядно отхлебнул из кружки, щурясь на огонь, распускающийся в его глазах целой палитрой цветов, словно хвост райской птицы. Рисунок волокон на дубовых панелях предстал собранием причудливых, выпуклых, растущих из самого дерева арабесок, а каменный пол сочился эманацией спрессованных столетий и жизней тысяч людей, ступавших когда-то по его плитам.
Он лихорадочно взялся за работу, торопливо перенося на бумагу вихрь охвативших его впечатлений: слова сами рвались на волю. Никогда еще его ум не работал с такой ясностью и живостью, и каждая выходившая из-под карандаша фраза сверкала изяществом и тонким остроумием, гранича с поэзией. Он заметил, что лицо само собой расплывается в широкой улыбке, скорее напоминающей гримасу, и, озадаченный этим явлением, плотно сжал губы. Тут ливень забарабанил с удвоенной яростью, и Сент-Ив стал смотреть на капли воды, падающие на землю в свете газовых фонарей в этот ненастный лондонский вечер, восхищаясь чудом ниспадающей с небес воды и наслаждаясь новообретенной остротой слуха, благодаря которой мог различить звук каждой капли на фоне общей ритмичной мелодии дождя. Его посетила мысль, что можно вернуться в трактир вплавь в толще дождевых капель, и он громко рассмеялся.