Вторая важная задача — определить в общих чертах тип рациональности, которому будет следовать проектирование. Мы и здесь живем в «переходный период». На рациональность Просвещения, в нормах которой был воспитан и натренирован разум большинства российских граждан, ведет наступление постмодерн. На некоторых направлениях (например, в СМИ) он уже занял господствующие высоты, и перед любым интеллектуальным предприятием стоит дилемма — нормы какой рациональности взять за основу.
От проекта, выдержанного в нормах рациональности модерна, требуется определенность. Каждая предложенная альтернатива того или иного решения должна в нем сопровождаться максимально надежным прогнозом того, к какому образу будущего поведет ход событий при данном выборе. Для возможности такого предвидения выработаны методы выявления причинно-следственных связей и «взвешивания» действующих факторов. Фундаментальной основой для таких интеллектуальных операций в каждой области знания служат «центральные тексты», которые формулируют парадигму — набор правил для рационального объяснения реальности. Это — те матрицы, на которых собираются сообщества, исследующие мир.
Постмодерн разрушил эти матрицы и главные центральные тексты, произвел, как говорят, их деконструкцию. Проблема истины или правильности понимания аксиом и формул исчезла, исчезли и сами аксиомы, они не складываются в системы. Цели и аргументы могут полностью игнорировать причинно-следственные связи и даже быть совершенно абсурдными.
«Общество знания» — активный социальный агент как изменений (инноваций), так и сопротивления тем изменениям, которые противоречат господствующим в данной культуре критериям благой жизни. В выполнении какой из этих двух функций более эффективны оба эти типа рациональности? Начнем с функции изменений.
Возьмем крайний тип радикальных изменений — через революцию. Это весьма общее понятие, по структуре приложимое к любым быстрым и глубоким изменениям больших систем (политических, научных, экономических и др.). В политическом, социальном и культурном плане революции эпохи модерна — как буржуазные, так и антибуржуазные — вызревали и предъявляли свои цели и свою доктрину на основе рациональности Просвещения. Язык и проблематика Просвещения задавали ту матрицу, на которой вырастали представления о мире и обществе, о правах и справедливости, о власти и способах ее свержения, о компромиссах и войне групп и классов. Под доктринами революций был тот или иной центральный текст, корнями уходящий в ту или иную мировую религию. Революционные силы могли объединяться или раскалываться в связи с трактовкой этого текста (например, «Капитала» Маркса), но все это происходило в определенной системе координат, установки и вектор устремлений партий и фракций можно было соотнести с достаточно жесткими утверждениями почти научного типа.
Напротив, произошедшие недавно на наших глазах «цветные» революции — продукт эпохи постмодерна — не могут быть истолкованы в привычной логике разрешения социальных противоречий. Политологи с удивлением пишут: «Ни одна из победивших революций не дала ответа на вопрос о коренных объективных причинах случившегося. А главное, о смысле и содержании ознаменованной этими революциями новой эпохи. После революций-то что? Ни от свергнутых и воцарившихся властей, ни со стороны уличных мятежников, которые явно заявили о себе как об активной оппозиционной политической силе, до сих пор ничего вразумительного на этот счет не прозвучало» [117].
Иррациональные установки владели умами интеллигенции и рабочих во время «бархатных» революций в странах Восточной Европы. Они ломали структуры надежно развивавшегося общества и расчищали дорогу капитализму, вовсе того не желая. Широко известно изречение лидера польской «Солидарности» А. Михника: «Мы отлично знаем, чего не хотим, но чего мы хотим, никто из нас точно не знает».117 Постмодерн стирает саму грань между революцией и реакцией.
Государства «переходного типа», возникшие в ходе революций постмодерна, имеют систему институтов и норм в крайне неравновесном состоянии. По структуре эта система напоминает постмодернистский текст, в котором смешаны архаика и современность с их несовместимыми стилями.118 СМИ, которые «питаются» хаосом, обрушивают на людей потоки утверждений, которые на первый взгляд кажутся бессмысленной чередой глупостей. Но присмотревшись, мы начинаем видеть в этом потоке именно систему. Она направлена на подрыв рационального сознания и логического мышления. Недаром эмигрант Б. М. Парамонов сказал (в книге «Конец стиля») о состоянии нашего общественного сознания: «Россия — постмодернистская страна».
Постмодернизм — это стиль, в котором «все дозволено», «апофеоз беспочвенности». Здесь нет понятия истины, а есть лишь суждения, конструирующие любое множество реальностей. Это — культура разрушения (деконструкции), которая, в отличие от революций модерна, не несет в себе конструктивного начала и принципиально отвергает проектирование будущего. Класть принципы рациональности постмодернизма в основание матрицы, на которой будет собираться новое «общество знания» России, нам представляется неприемлемым.
Тот факт, что на Западе постмодернизм оказался переплетен с постиндустриализмом как идеологией «информационного общества», не должен нас обманывать. Там это возможно только потому, что в тени идеологической ширмы сохраняется жесткий и прагматический модерн буржуазного общества с его рациональностью и хладнокровным расчетом. Постиндустриализм — это архитектурное излишество над гипериндустриализмом.119 В России с ее синкретической культурой традиционного модернизированного общества, этой опоры нет и, похоже, построить ее не удастся — реформа загубила утопию буржуазного рационализма в России. Здесь соблазн постмодернизма опасен вообще, а в строительстве «общества знания» особо.
Таким образом, когнитивную структуру проектирования «общества знания» в России разумно собирать на основе рациональности модерна с использованием языка, логики и меры, разработанных в рамках системного анализа. Однако в то же время придется осваивать постулаты, язык и образ мысли постмодернизма, поскольку он уже стал важной частью общественного сознания в кризисной России и с ним придется постоянно иметь дело в ходе проектирования. Без этого знания нельзя рационально представить и учесть мотивы, ценности и фобии существенной части интеллигенции, которая будет ключевым социальным субъектом «общества знания». Ориентироваться в разработке проекта на тот культурно-исторический тип, который уже сходит с общественной сцены России, неразумно — проект должен быть адекватен антропологической и культурной действительности.
«Ремонт» мировоззренческой матрицы российского общества и восстановление навыков и норм рациональности требуют специальной программы, самопроизвольно трещины не зарастут. Смена властной верхушки в 2000 г. «подморозила» демонтаж мировоззренческой матрицы народа России, но не остановила его. Однако и замедление процесса оказало оздоровляющее воздействие — восстановление, регенерация мировоззренческих структур идет и на «молекулярном» уровне.
Д. Алексеев пишет: «При Путине предприняты усилия, чтобы выгнать из тела России постмодернистского червя. Это значит вернуть обществу привилегированную систему жизненных координат, ось исторического времени, ощущение непрерывности прошлого и настоящего. Опереться на присущие массовому человеку представления об одобряемых жизненных сценариях, о допустимых вариантах экономического успеха, соразмерных честной жизни, и так далее. По большому счету эти координаты массового сознания, если они воспринимаются людьми как твердые и справедливые, и есть лучшее средство против „пластилиновости“ этого сознания» [17].
Мы говорим здесь «ремонт мировоззренческой матрицы», но это частная проблема в большой философской теме, которую можно назвать терапия кризиса. Этой темой, именно в связи со становлением «общества знания», занимался Гуссерль. Он сформулировал вывод, к которому в конце 90-х годов интуитивно пришли и многие люди в России, разных профессий и уровня образования. Смысл его в том, что большой терапевтический эффект имеет просто спокойное описание кризиса. То, что мучает практически все общество, надо вербализовать, изложить. В этом смысл феноменологии Гуссерля.