Сидел опять среди людей, среди пассажиров. Было легко на душе, свободно. Забыл даже, что собирался поесть. Как-то незаметно для себя стал следить за девчонкой лет шестнадцати. Сидящей напротив. Девчонка эта,явно деревенская, с раздёрнутым, без затей, пробором на голове, с косичками, всё время подавалась вперед и как-то наглядно, по-деревенски, принималась думать. (О парне? о маме с тятей? о своей Ракитовке какой-нибудь?) Подступала словно к чему-то очень важному для себя. Потом, точно ухватив ответ, откидывалась на спинку скамьи – и лицо её прятало быструю счастливую улыбку. Снова приклонялась. К серьёзному, важному. И Кропин с умилением смотрел на эти сшибки чувств и ума. Губы непроизвольно шептали: да, да, милая! Для счастья ты живешь, для будущих своих детей, для любви,да, да!.. Почувствовал на щёкахслезы. Ах ты боже мой! Опять! Сразу поднялся, стал выбираться из ряда, через ноги, вещи. А девушка с улыбкой всё вслушивалась в себя, даже не заметила поспешно лезущего старика с отпавшей, прямо-таки крокодиловой челюстью.
На новом месте уже с удивлением наблюдал (да что за осёл такой!только б наблюдать!) за женщиной лет пятидесяти. Тоже сидящей напротив.Женщина разворачивала еду рядом с собой. Женщине было неудобно: короткие круглые ножки её ёрзали, дёргались над полом. Синхронно болтались и две медальки на её жакете. Глазиро̀ванные, так сказать, ветеранской кровью. Но почему их две у неё оказалось? На двух работах, что ли, получила?.. Сразу вспомнил свое пятидесятилетие. В ту далекую уже весну были поздравления. Как сказал Тарбагатай Катонкарагаевич, эдакая сладостная, юбилейная экзекуция от общественности. Брызгался звонками домашний телефон. Подходил к нему. Отвечал. Не узнавая себя. Этак устало… Подумаешь – пятьдесят… Ну и что?.. Работает человек, не высовывается, при чём тут пятьдесят?.. Ни к чему это всё, честное слово, ни к чему… Спасибо, конечно, но, право!.. Отходя от телефона, смотрел на список фамилий, выписанный им вразброс на лист. Все фамилии были как загадочные планеты. Взял ручку, сбил их в столбец. Фамилии стали смотреть с угрозой. Некоторые подчеркнул. Кто позвонил. И всё же непозвонивших оставалось ещё много… При новых звонках – срывался. Хватал трубку. Но опять будто кто-то совсем другой – вконец уставшийот поздравлений: Подумаешь – пятьдесят… Право! Стыдно даже. Ни к чему…
Дали грамоту. (Ветеранских медалей тогда ещё не было. Не давали.) Подарок. Будильник. В коробке. Дружно аплодировали, провожая со сцены. Сердце сладостно обмирало. Весь вспотел. На месте, когда садился, дёргали на разные стороны за руки. По плечам также хлопали, бухали в спину. Ощутимо… Право… подумаешь… ни к чему… спасибо…
Дома всю ночь не спал. Как будто все в лихорадке, набегали и набегали улыбки. Ох, слаб человек, ох, слаб… На другой день утром боязливо ловил глаза встречных. Идя на работе по коридору. Но – ни гу-гу. Ничего о вчерашнем. Кроме обычных приветствий. Забыли. Уже забыли. Хватит, Кропин,хватит! – говорил он себе. Ох, слаб человек, ох, слаб… Да-а…
На скукожившегося красного Кропина безмятежно смотрели чистенькие фарфоровые глазки женщины с медальками. Она уже ела… Однако… однако тоже ведь надо, наконец, где-нибудь поесть. Кроме молока, ничего ещё сегодня во рту не было. Поднялся.
Когда стоял за столиком в буфете и ел, услышал, что объявили посадку на поезд Харьков-Владивосток. Надо, наверное, было проводить, посадить в вагон. Но это выглядело бы уже лишним. Женщина чувствовала бы себя неудобно. (О чём говорить? Всё об этих деньгах? Что непременно вышлет?)Доброе дело, видимо, должно останавливаться у какой-то черты. Иначе это уже не добро будет, а – навязчивость. Влезание в душу. Да.
По территории буфета шныряли так называемые чистильщики. Городские, так сказать, волки-санитары. Можно? Кропин не успел рта раскрыть,как существо вроде бы женского пола увело с собой его бутылку. Из-под ситро. Можно? И кефирная бутылка поплыла следом. Не допил же! Эй! Поздно. Да-а. Вот ловкачи.
А не прогуляться ли (вот только вытереть губы салфеткой)… не прогуляться ли теперь в город? В кино сходить, например? Да и Оперный театр посмотреть (ведь наслушался о нём, подъезжая к Новосибирску)? ЦУМ там какой-нибудь? Базар? Время до поезда – море.
Кропин вышел из вокзала и, миновав площадь, пошёл вдольширокого проспекта. Глазел на тяжёлые пяти-и шестиэтажные дома, на витрины, читал названия магазинов. Несмотря на массы машин, небо было чистое, свежее. Тополь смеялся, как пудель. Люди плыли навстречу лёгкие, зыбкие в солнце, не мешали. Кропин шёл, улыбался. И – рот вдруг опять раскрыл. Как всегда. По проспекту со спорой повозкой на шинном ходу сыто трусил конь-тяжеловоз. Нисколько не пугался машин. Передние мощные ноги, что тебе мохнатые штаны индейца, резко впечатывались в асфальт, как будто сбрасывали на него подковы. Задние – пружинно подтанцовывали, несли. Рассыпчатый пышный хвост точно заметал что-то за конягой, ритмично заметал. Красавец конь! Кропин радовался, оглядывался на людей. Понимая значимость действа, коновозчик пролетел чугунным артистом. Кропин тянулся с проезжей части. Готов был дунуть следом. (Вот была бы картина!) Но сдержался.Вернулся на тротуар.