Граф кивнул, наполнил рюмки, провозгласил:
— За наш концерн «Шпанека — Адем»… Завтра вместе поедем, мой друг. А потом возьмемся и за земли. Почва здесь очень плодородна… Я читал: утром воткнешь в землю оглоблю — к вечеру вырастает тарантас…
Едва генерал Шпанека и господин Адем пополудни въехали в Керчь под усиленной охраной трех бронемашин, как со стен, заборов и телеграфных столбов бросились им в глаза приказы германской полиции безопасности:
«Приказываю всем жителям города и его окрестностей в трехдневный срок зарегистрироваться в городской управе и гестапо. За неисполнение приказа — расстрел».
«Приказываю всем рабочим, служащим, инженерно-техническим и другим работникам зарегистрироваться в городской управе и в гестапо. За неисполнение приказа — расстрел».
«Кто с наступлением темноты без письменного разрешения немецкого командования будет обнаружен на улицах города, тот будет расстрелян».
«Во всех домах и улицах щели и входы в катакомбы должны быть немедленно законопачены прочными каменными стенками. За неисполнение — расстрел».
«Расстрел!»
«Расстрел!»
«Расстрел!»
— Хельмут, — тихо произнес Адем, съежившись на заднем сиденье, — Хельмут, если так пойдет дальше, через неделю-другую весь город расстреляют. Не понимаю, какому завоевателю нужен мертвый, расстрелянный город! Какой толк вести такую войну! Это безумие!.. Хельмут, я вернусь в Германию с пустыми руками. Бог мой, что скажет старый граф?!
На перекрестках, тротуарах толпились вооруженные до зубов гестаповцы в резиновых плащах, с большими бляхами. И еще какие-то люди в разных одеждах, тоже вооруженные пистолетами, гранатами и дубинками. «Это «пташники» профессора Теодора, — определил граф. — Над ними моя власть бессильна».
— Генрих, коль такое, так сказать, единство в нашей империи, не будь сам мямлей! Черт возьми, я потребую от коменданта!..
Граф недоговорил, что он потребует от коменданта, — водитель остановил машину, показал на обшарпанное здание:
— Господин генерал, смотрите, партизан поймали!
Но граф уже догадался, понял: никакие это не партизаны — из обшарпанного здания, на фронтоне которого болталась на ветру надпись «Горбольница», выбрасывали больных и раненых мужчин и женщин, полураздетых, с грязными повязками, и швыряли этих людей в закрытую машину.
Впереди идущие броневики остановились, и солдаты из охраны графа глазели. Лейтенант Лемке, отделившись от охраны, которую он возглавлял, сунулся было к девушке-санитарке, помогавшей одному беспомощному раненому залезть в крытую машину.
— Дрянь! Кому ты помогаешь! Или ты сама юде?! — громко заорал Лемке. — А то и ты загремишь вместе с ними!
Лейтенант Фукс, распоряжавшийся погрузкой раненых, грозно надвинулся на Лемке с пистолетом:
— Уйди, полевая крыса! Я несу ответственность перед самим капитаном Фельдманом! Проваливай!
«Опять этот Фельдман, — с раздражением подумал граф Шпанека, — с кем сражаешься-то?! Небось на открытый бой у тебя поджилки трясутся».
— Лейтенант Лемке, в бронемашину! — открыв окошко, приказал Шпанека.
Лейтенант Фукс, похоже, обратил внимание на генеральскую форму, подбежал к машине, вскинул руку с зажатой в ней резиновой плеткой.
— Господин генерал! Докладывает лейтенант Фукс. Из госпиталя бежали русские командиры. Подозрение на эту девку, — показал он плетью на санитарку. — Она организовала побег. Ее зовут Марина Сукуренко…
Граф думал о профессоре Теодоре, пряча лицо от Фукса в воротник. Так он и не смог поднять головы, поехал вслед за тронувшимися бронемашинами лейтенанта Лемке.
После осмотра позиций, занятых его войсками по берегу Керченского пролива, которые он нашел «не вполне надлежащими, слабоукрепленными», за что командиры полков получили строгое внушение, он по просьбе Адема решил осмотреть состояние металлургического завода. «И в самом деле, что скажет отец, если в такой войне мы ничего не приобретем, кроме мертвых городов, пепелищ да кладбищенских холмов!»
Эскорт графа въехал у заводского поселка в непонятную толпу — грузовые машины, крытые и открытые, солдаты, гражданские лица, взятые в кольцо полицией. Для большей безопасности генерал Шпанека, перед тем как выйти из бронемашины, набросил на себя плащ без погон. Видно, солдаты и офицеры, толпившиеся на небольшом пятачке, оцепленном охраной, приняли графа Шпанека и господина Адема, прижимавшего к груди портфель с чертежами металлургического завода, за своих людей, начали хвалиться перед ними трофеями — кто золотыми кольцами, часами, кто музейными экспонатами. Один низкорослый ефрейтор с усами а-ля Гитлер, подойдя к графу, постучал по своему слишком вздутому животу. «Бум-бум!» — отозвалось из-под шинели ефрейтора.
— Что там у тебя? — ткнул граф стеком в живот. — Распахни!
Ефрейтор распахнул шинель — заиграла хлестким блеском золотая ваза, которой, пожалуй, и цены нет, — видно, из музея. У графа перехватило дыхание, силится сказать что-либо, да не может. А чернявый ефрейтор с усами а-ля Гитлер продолжал похваляться:
— Моя фамилия Эрлих Зупке. Я из самого Мюнхена. Музей почистили, а потом добрались до Дворца культуры, вон там, на заводе… Ты из наших, из неймановцев? Или же из тайной полиции капитана Фельдмана? Если ты, господин, от Фельдмана, то советую поспешить в тот дом, там Фельдман проводит заседание городской управы. И разумеется, дележ будет… А без дележа, господин, война не очень-то идет…
В глаза бросился расхаживающий среди гогочущих солдат майор. «Неужели и армия влезла в этот грабеж? — Граф начал вспоминать, где встречался с этим майором. — О, да это же бывший хозяин частной афишной конторы в Кенигсберге, господин Грабе! Накануне войны его призвали в армию как офицера запаса».
Граф подошел к Грабе, спросил повышенным голосом:
— Что тут происходит? Я требую!..
— Русские отказываются восстанавливать завод. Капитан Нейман наводит порядок методом устрашения. Вон там, посмотрите…
Шпанека уже видел сам собранную на середине «пятачка» толпу цивильных, над которой буквой «г» маячила виселица. Граф пошел медленным шагом к этой виселице… И тут опять подумал о начальнике тайной полиции Фельдмане: «Фельдман, ты мерзавец! Безголовый субъект! Бумажник! Циник! Своими указаниями ты развращаешь армию! О, где вы, деловые люди Германии! Пробудитесь! Грабежи и поголовное истребление обессилят нашу армию напрочь…»
На грузовой машине, борта которой были опущены, стоял капитан Нейман с приклеенной реденькой бороденкой, одетый в длинную рубаху и, заложив руки за поясок, концы которого от узла низко свисали, смиренно смотрел на молодую женщину, отбивающую поклоны, стоя перед ним на коленях. Кофточка на женщине была порвана, в одну из прорех виднелась белая грудь. Женщина старалась прикрыть ее рукой. Лежавший тут же, на машине, связанный веревкой по рукам и ногам мужчина вскрикивал:
— Клавдия, держись! Клавдия, ты не виновата. Гони страх прочь!.. Они страх наводят, а ты страх гони прочь!..
Генерал Шпанека, остановившись в толпе, все видел и слышал. Пока он раздумывал, стоит ли ему сейчас объявиться, чтобы прекратить страшную сцену казни, господин Адем опознал в палаче бармена Неймана.
— Бармен! Нейман, я тебя узнал! — закричал Адем. — Ты не тронь Ткачука! Нам нужны рабочие. Бармен Нейман, ты взялся не за свое дело. Экономика не твой вопрос.
— Поднимись, Ткачук! — обратился Нейман к связанному по рукам и ногам. — А ты, голубушка, взгляни Ткачуку в лицо! Ведь это не Ткачук! А партизан из катакомб. Ну, взгляни!
«О, да эти люди своим делом заняты, — с облегчением решил граф. — Служба безопасности — законное дело. Но зачем рядиться под русского мужика? — подумал граф. — Надо подождать, чем кончится. Выдержка, выдержка, генерал Шпанека», — потребовал он от себя.
— Я подтверждаю, что он Ткачук! — продолжал Адем. — Он литейщик, господин Нейман, нам нужны литейщики! Мы собираемся пустить завод…