— Накормил, и не плачет.
— Молодец, Варюха, — сказал Пальчиков, стоя возле амбразуры. Нос у него, казалось, еще больше отвис, вытянулся, чуть ли не касался верхней губы. — Смотрите! Женщина идет! — сообщил Пальчиков.
— Да ты сядь наконец! — потребовал Грива. — Отдохни перед боем.
— Я, как лошадь, сплю стоя, — ответил Пальчиков. — Она пробирается к подъезду, в черном вся…
— Не трогать! Пропустить! — приказал Алешкин и схватился за плечо.
Я заметил, как он схватился за плечо и как из-под его ладони выступила кровь; похоже, пуля залетела в пролом.
В это время в дом вошла женщина, вся в черном. Старший сержант Грива направил на нее пистолет.
— Не стрелять! — приказал Алешкин и опустился на ящик, в котором хранились гранаты, все еще держась за плечо.
Наступила тягостная тишина. Женщина смотрела на Гриву, заталкивающего пистолет в кобуру. В это время в комнату вбежала маленькая Эльза.
— Мутти! Мутти! Дас ист майне Муттер![9]
Женщина, не трогаясь с места, показала на девочку:
— Это моя дочь Эльзочка. Я пришла за ней. Господин офицер, разрешите мне взять ее домой… Она еще глупышка.
Алешкин поспешно сказал:
— Берите, фрау, если считаете, что дома ей будет более безопасно…
Женщина подхватила на руки девочку, сказала:
— Меня зовут Гизелой. В городе повсюду обвалы, уж не знаешь, где безопаснее.
Она вдруг заплакала, опустила девочку на пол.
— Я из того дома, — показала она на дом, окрещенный нами домом-кораблем. — Мое горе еще в том, что я родная сестра коммерсанта Генриха Адема.
— Это тот, который приходил к нам с белым флагом?
— Он, он! — Гизела осушила платком слезы. — Но брата моего сейчас в доме нет, он уехал на виллу, а за себя оставил майора Нагеля, чтобы он отстоял дома. — Она помолчала немного, добавила: — Нагель может сорвать переговоры, и в городе вновь начнутся бои. Я боюсь за дочь, она у меня единственная, муж погиб…
Она все это говорила на немецком языке. Когда Гизела умолкла, вновь взяла Эльзу на руки, я быстро перевел ее слова на русский.
Алешкин сказал:
— Если ее устраивает, пусть остается здесь с дочкой. Отведи ее в ванную комнату, там потише.
Она согласилась, и я отвел Гизелу вместе с Эльзой и тотчас вернулся. Алешкин взглянул на меня глазами, полными решимости и спокойствия; это был взгляд солдата, которому в бою и рана не преграда, а те «четыре шага до смерти» — так это лишь в песне, а в атаках солдат их, эти шаги, не считает, у него и без того работы по горло.
— Сдюжим! — сказал Алешкин и попросил Пальчикова разрезать гимнастерку у плеча.
Я заглянул в пролом — гитлеровцы накапливались напротив нашего дома с фаустпатронами и пулеметами. Алешкин поднялся:
— Я приказываю: по местам! А ты, Грива, не болтай! По местам, товарищи!..
Ефрейтор Пунке, войдя в отсек командующего, доложил:
— Они там опять шумят…
Лах думал о мемуарах, о том, как в будущем обелить себя. Гарнизон крепости насчитывал более ста тысяч солдат, офицеров и генералов. «Нет, эту цифру я не назову, а вот так напишу: «Тридцати русским стрелковым дивизиям противостояли всего 4 вновь пополненные дивизии и фольксштурм, так что на 250 000 наступающих приходилось 35 000 обороняющихся…»
Да, он так и напишет: тридцать пять тысяч против двухсот пятидесяти тысяч русских. Напишет, чтобы и его портрет попал в эту самую тяжелую и позолоченную раму и оттуда глазел, устрашая и призывая…
— Пунке, кто там шумит? — спросил Лах, прервав мысли о мемуарах.
— Наши армейские…
— А-а, позови…
— Кого, господин генерал?
— Полковника Зюскинда.
— Так вот же. — Пунке кивнул на дверь.
Лах имел привычку пить кофе, не поднимая головы, и он не заметил вошедшего начальника штаба.
— Русские парламентеры прибыли в пункт встречи, — сказал Зюскинд, подсаживаясь к столу и наливая кофе. — Но условия о капитуляции мы подписали. Мосты взорваны… Это позор. Позор для всей Германии. Где выход, где выход?! Земля уходит из-под ног…
— Но я стреляться не буду. Оставьте нас, Пунке, — сказал Лах седовласому денщику. — Приказом обер-фюрера Роме я смещен… Понимаете, что это значит?
— Догадываюсь, господин генерал…
— Через пятнадцать — двадцать минут сюда придет новый комендант крепости, генерал Губерт. — Лах засмеялся, как бы торжествуя.
Зюскинд покачал головой:
— Ай-ай-ай! Выкрутились, значит. Получается так, господин генерал, я сдаюсь русским, как начальник штаба, а вы… вы просто отстраненный командующий. Никто! Обязан доложить вам, что час назад русские сбросили листовки на наши позиции с текстом условий о капитуляции. Теперь каждый солдат знает, что вы приказали сдаваться в плен. Не Губерт, а вы!..
— Я отстранен… Комендант крепости Губерт.
— Войска не знают об этом и не узнают, связь нарушена. Наша авиация полностью вытеснена русскими. Губерт — голый король. — Зюскинд расстегнул кобуру.
Лах спросил:
— Вы будете стреляться? Не советую. Плен — еще не конец…
Вбежал адъютант. Лах поднялся.
Адъютант доложил:
— Пришли эсэсовцы. Они имеют приказ: расстреливать каждого, кто будет сдаваться.
— Значит, меня первого, — сказал Лах и налил себе коньяку.
— Не валяйте дурака, — сказал Зюскинд. — Белые флаги готовы.
— Где русский парламентер? — спросил Лах и закрыл ладонью глаза.
— Они здесь, — ответил адъютант, — за дверью.
— С танками? — спросил Лах, садясь в кресло.
— Без танков, — сказал адъютант.
— Так попросите, чтобы прислали танки. Зюскинд, пожалуйста, попросите.
— Наше время истекло, — показал на часы Зюскинд. — Я имею сведения: группа фольксштурма капитана Адема получила приказ открыть огонь по нашему командному пункту на рассвете. Надо спешить, господин генерал. Адем не дрогнет, когда ему светят деньги или власть.
— Не дрогнет, — согласился Лах.
— Вы тоже в курсе? — спросил Зюскинд. — Это же провокация! Русские жестоко покарают!
— Да, я в курсе, — сказал Лах.
— Это ужасно! — возмутился Зюскинд.
— А вы в плен пойдете? — спросил Лах.
— Нет! — отрезал Зюскинд. — Потом, вместе с солдатами.
— Боитесь попасть под огонь Губерта?
— Честь солдата и провокация несовместимы, господин генерал.
— Да вы, оказывается, моралист, господин полковник.
Прогремело несколько выстрелов. Адъютант прошептал:
— Это эсэсовцы выполняют приказ Роме.
— Просите парламентера, — приказал Лах.
— Господин генерал, я вам тоже приготовил флаг, — сказал Пунке. — А вообще четырнадцать флагов из простыней…
— Зачем так много? — спросил Лах и выскочил в боковую дверь, за ним тотчас же последовал адъютант.
— Все это будто сон, — отозвался Пунке. — И мне хочется, чтобы это был сон — и то, что вы, господин полковник, держите пистолет в руке наготове, и то, что русские за дверью…
— Перестаньте! — оборвал Зюскинд не в меру разговорившегося Пунке. — Сон, сон! Мы уснули еще в тысяча девятьсот тридцать третьем году!.. А проснулись теперь и увидели себя в страшном разломе, с белыми флагами в руках… Ты ровным счетом ничего не понимаешь, Пунке! Так же, как и я, пожалуй! — Он опустил голову на стол. — Я хочу уйти…
— Куда, господин полковник? — не сразу понял Пупке.
— Да совсем, а рука не поднимается.
Пунке понял намерения начальника штаба, и ему стало жалко в прошлом примерного и аккуратного полковника, так прекрасно управлявшего штабом и так великолепно понимавшего командующего Лаха, с полуслова, с полужеста. Пунке уже все понял и уразумел, что никакого маневра не может произойти и русские самым настоящим образом одолели войска крепости и теперь берут в плен. Подполковник Кервин, возвратившийся из штаба русской армии, так и сказал: «Маршруты сдачи в плен утрясены. Русские поведут нас в штаб гвардейской дивизии». Поведут, как побитых и сломленных, как полностью не способных к сопротивлению…